Любовь Воронкова - Где твой дом?

— Самые лучшие! — сказал Арсеньев и улыбнулся. И так счастливо улыбнулся, что Каштанов больше не мог сдержать своей ярости.

— Какие у вас могут быть намерения?! И как вы смеете!.. — закричал он.

— Папа! — Женя поспешно встала между отцом и Арсеньевым. — Я люблю его.

— Что?!

— Да. Я люблю его. Давно люблю. И никого другого в жизни любить не буду.

— Да он же не может жениться на тебе! У него жена есть! Ты с ума сошла!

— Я оформляю развод, — сказал Арсеньев.

— Не достанется вам моя дочь! Не до-ста-нет-ся!

— Нет, папа, она ему до-ста-нет-ся.

Женя взяла Арсеньева под руку и прижалась к нему. И, словно защищенная его плечом, глядела на отца светлыми торжествующими глазами.

И вдруг Савелий Петрович понял, что сколько бы ни кричал, сколько бы ни возмущался, — он тут уже ничего поделать не может. Он сразу как-то обмяк, осунулся. Постоял с минуту, опустив свои черные колючие ресницы, криво усмехнулся.

— Ну, что ж, — сказал он наконец упавшим голосом, — посмотрим… — и направился к машине.

Женя невольно сделала движение остановить его.

— Папа!

Но Каштанов, не оглядываясь, нетерпеливо махнул рукой.

Совсем разбитый и расстроенный, он влез в машину, прошептал: «В контору» — и, уже ничего больше не видя и не слыша, задумался. «Восемнадцать лет — вот здесь, под крылом. На руках носил, учил ходить, первые буквы показывал… Мать обидит — ко мне жаловаться бежит. Мальчишки отколотят — опять же ко мне в галстук плакать. В город предлагали ехать, из-за нее отказался: Женьке лучше на воздухе расти. Восемнадцать лет! И вот — будто не было ничего и никого. Как воробей из гнезда. И ради кого?..»

— Скорей! — буркнул он шоферу, боясь, что сейчас запустит руки в свои густые седеющие волосы и заревет белугой.

Уже давным-давно все ушли из правления. Секретарша отстучала на машинке все нужные бумаги, заперла стол и ушла. Бухгалтер сложил документы и убрал счеты. Сторожиха начала подметать в приемной. Заглянула было в кабинет, но тотчас закрыла дверь, увидев директора. А директор ходил взад-вперед по ковровой дорожке — от окна к столу, от стола к окну, не в силах справиться со своими обидами.

Все обидели его сегодня — и Никанор Васильевич, и Вера, и Арсеньев… И больше всех, больнее всех — его дочь. Не посоветовалась, даже не спросила, что он на этот счет думает. Довела до сведения — и все. Ну, а дальше, а дальше-то что делать будет? А? Уток разводить, кружками всякими заниматься. А потом-то что? Навсегда здесь? На всю жизнь? Уж теперь про учение и говорить нечего. Ах он подлец тихий, как же это он подобрался к ней? И почему именно он, Арсеньев, которого Савелий Петрович терпеть не может?

Савелий Петрович все ходил, думал да передумывал. А что, если все-таки поговорить с ней сегодня по душам?

«Он тебе не пара, — скажет Савелий Петрович, — ты еще девочка, а от него уже одна жена сбежала».

Но подумал и тут же отверг свои намерения. Он отлично знает, что ответит Женя. «Жена не сбежала, — скажет она, — он сам ее оставил, потому что она была глупая и лживая. А я не сбегу, потому что люблю его…»

Чертова девка! Уж если уток не отспорил, то где ж ее тут переспоришь.

Сторожиха еще раз заглянула в кабинет и снова закрыла дверь.

Савелий Петрович понял, что работать сегодня он уже не сможет, взял свою полотняную кепку, запер сейф и пошел домой.

И, как всегда, входя в дом, Савелий Петрович ощутил ласковую тишину чисто прибранных комнат. Закатное солнце глядело в окна, окрашивая все теплым, оранжевым светом — и букеты цветов на столах, и кружевные шторы, и свежую скатерть, и посуду, приготовленную к обеду… Елизавета Дмитриевна что-то напевала в саду. Тетя Наташа погромыхивала в кухне кастрюлями.

— Добрый вечер! — подал голос Савелий Петрович.

Песенка тотчас прервалась, и Елизавета Дмитриевна появилась в дверях.

— Ну-ка, товарищи женщины, оставьте все свои дела, — объявил Савелий Петрович, усаживаясь, как был в кепке, к столу. — Сообщаю вам новость — наша Евгения Савельевна выходит замуж.

Тетя Наташа, которая только что вошла из кухни, чуть не выронила кастрюлю из рук. Елизавета Дмитриевна оживилась, засияла.

— Как, значит, все-таки согласилась?!

— Как… Все-таки выходит за Пожарова… — еле пролепетала тетя Наташа, будто услышала о большом несчастье.

Савелий Петрович снял кепку, густые волосы прянули на лоб, и он машинально пригладил их рукой.

— При чем тут Пожаров? У жениха другая фамилия. Его зовут Арсеньев. Григорий Владимирович Арсеньев, — сказал ой, наблюдая, какое впечатление производят его слова.

Елизавета Дмитриевна нахмурилась.

— Как — Арсеньев? При чем здесь Арсеньев?!

А тетя Наташа, наоборот, просветлела лицом.

— Ох, Женька, Женька, деточка моя! — засмеялась она счастливым, легким смехом. — А я уж совсем было испугалась, тоже подумала, что Пожаров.

— Ты посмотри на нее! — закричала Елизавета Дмитриевна, указывая на сестру. — Ты слышишь, что она говорит? Это все она, все она устроила.

— Да если б я могла, я бы это уже давно устроила… И чего вы взъелись на Григория Владимировича? Чего? Давно я это замечаю за тобой, Савелий Петрович. Неужели его можно сравнить с пустым барабаном вашим, с Пожаровым? С этим-то она счастлива будет. Ах, деточка моя! Ну, да где ж они? Чего ж не позвал-то его? Поздравить же их надо.

— Ну, ты слышишь? Ты слышишь? А?..

Савелий Петрович глядел то на одну, то на другую. Одна плакала и бранилась, другая радовалась и смеялась. Но хоть и любил он свою жену Елизавету Дмитриевну, однако здравому смыслу тети Наташи доверял больше.

— Так ты что же, Наталья, значит, считаешь, что особой беды в этом нет? — спросил он, глядя на нее исподлобья.

— Дурни вы оба, вот и все, — ответила тетя Наташа, прослезившись. — Да она уж давным-давно его любит. Это вы-то как слепые, а я давно все увидела и все поняла. Да ступай ты, старый дурень, веди зятя, я сейчас такой-то ужин приготовлю! Ступай, говорят тебе.

Савелий Петрович смущенно поднялся, отнес кепку в прихожую, повесил.

— Ну, что же ты?

— До завтра отложим. У Женьки дежурство ночное. Не придет — сама знаешь.

— Ну, до завтра так до завтра, — весело согласилась тетя Наташа, — уж раз дежурство, так ни за что не пойдет.

И она вышла в кухню, не чуя под собой ног.

Савелий Петрович встретил беспомощный взгляд жены.

— Ничего, ничего, — сказал он, подошел к ней и обнял за плечи, — ведь и в самом деле… если любит. Ну, а если бы твои родители тебя мне не отдали?

— Как так? — встрепенулась Елизавета Дмитриевна. — Да кто бы меня удержать мог?

— Ну вот, видишь. Не будем и мы удерживать. Тем более, что все равно удержать не сможем.

Меньше всего ожидал Каштанов, что этот человек может войти в его семью, и меньше всего он этого желал. Но что случилось — то случилось. И ничего поделать тут нельзя.

— Не будем расстраиваться, старушка, — с наигранной веселостью сказал Савелий Петрович жене. — Арсеньев парень неглупый, голова на плечах есть. Если им заняться да помочь, он на задворках не останется.

Последние слова он почти простонал. Он бы хотел сейчас только одного — никогда в жизни в глаза не видеть этого Арсеньева.

— Там у него бабка какая-то, — сделав гримасу, возразила Елизавета Дмитриевна, — говорят, ужасная злыдня.

Савелий Петрович только устало махнул рукой.

Давно не видели Арсеньева таким оживленным и остроумным, каким он явился в клуб сегодня. Будто болел человек, тяжело болел и вдруг стряхнул с себя болезнь, выздоровел. И все приятно удивились — оказывается, он гораздо моложе, чем думалось, он совсем молодой, и жизнь у него как будто только теперь начинается.

Лишь одна Руфа знала, что случилось с их заведующим клубом. Она только что пришла с птичника. Женя сменила ее. То же сияние, что и у Жени, подметила Руфа в его глазах и усмехнулась про себя. «И как это я раньше не видела? Как не догадалась? Ведь и догадаться-то было просто!»

Ей хотелось подойти к Арсеньеву, протянуть ему руку и сказать со всей добротой своего сердца: «Будьте счастливы всегда! Как я рада, что все так случилось, — и за вас, и за Женю».

Но Руфа не позволила себе этого. Если люди молчат — не надо ломиться к ним в душу.

…Репетиция кончилась поздно вечером. Молодежь с песнями разбрелась по домам. Арсеньев запер клуб и медленно сошел с крыльца. Наконец он снова один, нет, не один, с Женей. И снова он видит ее рядом, смотрит в ее влажные глаза, снова он слышит ее голос, слышит и отвечает ей… Как прекрасно устроен мир, какой запас счастья и радостей приготовлен для человека. Если бы все чувствовали и понимали это, — кому бы пришло в голову думать о войне, изобретать орудия смерти, мучить и уничтожать людей, разрушать их жилище, отнимать у детей отцов, разлучать любящих…