— Само собой… А колышки в роще нарубим.
— Тогда завтра и начнем! — нетерпеливо заговорила Маша, но тут в дверях показался Андрей Иваныч.
— Здесь он, Катерина Васильевна, не волнуйтесь, — сказал учитель, выглянув за дверь.
— Тревога ты моя! — Катерина вбежала в комнату и всплеснула руками. — Куда тебя понесло такого! Полдеревни обыскала…
— Андрей Иваныч! — поднялся Санька. — А это правда — пшеницу спасти можно? Вы только скажите, я что угодно сделаю.
— Ну-ну, дружок! — остановил его учитель. — Ты пока об этом и не думай. Все, что надо, ребята сами сделают. Иди-ка домой с матерью, ложись в постель. Бык — это не шутка.
Он проводил Катерину и Саньку до угла и вернулся к ребятам.
Дома Катерина уложила Саньку в свою постель, напоила липовым цветом, закутала в одеяло и по привычке принялась прибирать избу. Но все валилось у нее сегодня из рук. Пол она подмела только наполовину и, оставив веник посредине избы, начала переставлять у печки какие-то горшки, крынки, чугуны.
«Что за напасти на мою голову! — думала Катерина. — Молчит, давно и упорно молчит Егор. И, видно, неспроста… Теперь это несчастье с Санькой. Что, как он останется на всю жизнь калекой?»
В избу вошла Евдокия Девяткина. Постояла около задремавшего Саньки, повздыхала, поохала, потом присела к столу:
— Давно бы ему в город уйти. Не угодил бы быку на рога.
— Так это ты моему парню голову вскружила? — с изумлением спросила Катерина. — От дома подался… Спасибо, соседушка!
— Малый не чета тебе, посговорчивее. Да и в разум входит, смекает, как к жизни надо прививаться. И ты его, Катерина, не держи. Я вот по Петьке сужу. Охоты нет, насильно их за книжку не усадишь. Пусть уж верному делу обучаются, время такое. — Евдокия оглядела потемневшую от солнца Катерину. — Ты бы и о себе подумала. Приросла к этой делянке, извелась вся, щепка щепкой стала… Говорят, с сорняками никак не справишься?
— Одолевают, Евдокия, — пожаловалась Катерина. — Только выполешь, они опять лезут.
— То-то вот… Сил кладешь много, а хлеба достанется — ребят не прокормишь.
— К чему ты речь ведешь? — насторожилась Катерина.
— А к тому… На сторону тебе с семьей подаваться надо.
— Да что ты говоришь такое! — вздрогнула Катерина. — Егор тут жизнь прожил, а я вдруг кину все, уеду невесть куда, как безродная. Он ведь какой наказ мне, Егор, оставил: «Катерина, сказал, двух грехов не прощу: ребят потеряешь и от земли если отступишься». Да нет! Как можно!
— Егору Платоновичу сейчас про наши дела и думать недосуг, — вздохнула Евдокия. — Война — это тебе, голубушка, не колхоз Пушкина: и гремит и воет…
Катерина в замешательстве вскинула голову:
— Да что ты, право, и так на душе неспокойно.
Посидев еще немного, соседка ушла.
Ночью Катерине приснился сон. Высокий небритый солдат в порыжевшей, заскорузлой шинели стучал в окно, протягивал узелок с бельем и просил постирать.
«К чему бы это?» — проснулась Катерина в холодном липком поту, поднялась с постели и долго всматривалась в ночную улицу.
Потом постояла над Санькой, потрогала его лоб и вновь прилегла. Но сон не шел.
«Все Евдокия виновата. Наговорила с три короба — бессонницу накликала», — с досадой подумала Катерина и, поднявшись, бесцельно бродила по избе, не зная, как скоротать время до рассвета. Потом решила, пока ребята спят, посмотреть их одежду. Собрала рубахи, кофты, штаны, где поставила латку, где пришила пуговицу. Дошла очередь до Санькиной гимнастерки. Карман на груди был разорван и заколот булавкой. Катерина вытащила булавку, и из кармана выпали записная книжечка, какие-то бумажки, огрызок расчески и маленькое щербатое зеркальце.
«Растет, прихорашиваться начинает», — усмехнулась Катерина, сложила вещи в отдельную кучку, аккуратно расправила бумажки. Одна из них оказалась конвертом с отпечатанным на машинке адресом: «Колхоз имени Пушкина, Коншаковой Екатерине Васильевне».
Катерина с недоумением повертела конверт в руках. Был он засален, надорван, протерся на сгибах. Похолодевшими пальцами Катерина вытащила из него узкую полоску бумаги. Прочла… И тут ей показалось, что пол дрогнул под ногами, лампа покачнулась, застлалась туманом. Катерина тяжело осела на лавку, ухватилась за угол стола…
Сидя в полутьме, боясь пошевельнуться, она пыталась собраться с мыслями. «Как же, как же это?.. Что ж теперь делать?! Неужто конец всему?»
Похоронная смутно белела в руке. Она жгла руку. Катерина еще раз посмотрела на бумажку. Вот и число и месяц. Значит, это случилось уже давно… И она ничего не знала. Санька все скрыл от нее… Но зачем? И Катерине многое стало понятным. Так вот почему сын так изменился за последнее время, стал не по годам серьезен…
Санька вдруг задвигался, судорожно замахал рукой, словно отбивался от кого, и хрипло забормотал:
— Цыц, Петушок, цыц! Не сметь!
Катерина вздрогнула, поспешно сунула в карман гимнастерки похоронную и подошла к сыну. Мальчику стало хуже, лицо его горело, он тяжело дышал. Катерина, смочив в холодной воде полотенце, положила его Саньке на лоб, посидела у изголовья, затем вновь потянулась к гимнастерке. Но тут заворочалась в постели Феня, Никитка спросонья попросил пить. Катерина вдруг представила себе, как сейчас ребята проснутся все разом, увидят ее лицо, поймут, что случилось, заревут в три голоса, а вместе с ними взвоет и она.
«Нет, нет… Разве горю поможешь?.. Будь пока все по-старому, — подумала Катерина. — Пусть пока и ребята ничего не знают».
Она вложила в карманы остальные Санькины вещи, осторожно подсунула гимнастерку на старое место — Саньке под голову. И, роняя скупые слезы, долго всматривалась в обветренное, шершавое лицо мальчика: «Печальник мой… мужичок… Вот и детству конец. А тебе бы еще играть да бегать».
Начинало светать. Катерина вышла во двор, машинально подоила корову, по звуку пастушьего рожка выпустила ее на улицу и, с трудом передвигая ноги, побрела на конюшню за подводой, чтобы отвезти Саньку в больницу.
Глава 31. «МЫ НЕ СИРОТЫ!»
Через неделю Саньку выписали из больницы.
— Ох, Саня, перемучилась я! — только и нашлась сказать мать. — Ну, как теперь? Подправили, здоров? Пройдись, Саня, я посмотрю.
Санька неловко прошелся от окна до порога, потом пристально посмотрел на мать — так она изменилась за эти дни. Глаза запали, спина ссутулилась, и вся она стала сухая, маленькая, черная, как цыганка.
— Еще неизвестно, кому из нас в больнице надо бы лежать, — хмуро сказал Санька.
— Мне-то с какой стати! — деланно удивилась Катерина. — Солнышко меня припекло, жара-то какая стоит… — И она принялась кормить Саньку завтраком.
Потом достала из сундука мешочек с прошлогодними лесными орехами, насыпала их горкой на стол:
— Щелкайте тут, отдыхайте… — И, что-то шепотом наказав Фене, ушла на работу.
Но, как только за Катериной захлопнулась калитка, Феня запрыгала вокруг брата на одной ножке и все выболтала. Он, Санька, теперь как раненый в госпитале, а она вроде санитарки, и раненый должен ее во всем слушаться, тяжелого ничего не поднимать, из дому не отлучаться и лежать в постели.
— Я вам покажу раненого! — обиделся Санька. — Выходи на одну руку, всех поборю! — И, ухватив Феню с Никиткой, повалил их на кровать.
В избу заглянула Евдокия. Она расспросила Саньку о здоровье, больнице, пожурила за отчаянный характер.
— Мыслимое ли дело — с быком схватился! Он бы тебя насмерть закатать мог. Петька-то мой до чего перепугался — до сих пор во сне бугаем бредит. И зачем вам Петушок спонадобился? Шли бы да шли с Петькой своей дорогой. — И Евдокия заговорщически подмигнула: — А теперь когда по рыбку-то соберетесь?
Санька сделал вид, что не расслышал.
Евдокия заглянула за ситцевый полог, на кухню, где хозяйничала Феня, помогла ей загрести угли в печке, потом, порывшись в карманах, достала розовую паточную конфетку и сунула девочке в руку:
— Все одни, все сами… сироту вы горемычные…
— Мы не сироты! — обиделась Феня. — У нас и тятька есть и мамка!
Евдокия погладила Феню по волосам, покачала головой, потом отозвала Саньку в сени и шепнула:
— Ты поскорей поправляйся. Рыбка, она ждать не будет. Говорила я с мачехой — она тебя не держит, иди теперь хоть на все четыре стороны.
— Говорила? — оторопел Санька.
Так, значит, мать знает о его сборах и не хочет его останавливать.
Но эта новость не принесла Саньке облегчения.
— «Бедные, горемычные»! — передразнила Феня Евдокию, когда та наконец ушла. — Какие мы горемычные! Вон у Тимки родная мать, а спуску не дает. А меня мамка только один раз за уши подергала, когда я в сметану пальцем залезла. И то не больно. А тебя и совсем никогда не дергает.
Феня вдруг разжала ладонь и положила на стол липкую конфету:
