— Вот, возьмите это себе, перешейте для детей ваших. А вот и денег немного. Все это вам присылает будущая маленькая принцесса замка Трумвиль.
Она широко раскрывает глаза, ничего не понимая.
— Какая принцесса? Какой замок? — И вдруг вспыхивает до ушей. — Благодарю вас. Благодарю. Вы так добры.
— Совсем не добра. Нисколько. Я только хочу, чтобы маленькая фея-принцесса прилетела на землю, вся обласканная лучами всеобщей любви.
Слетай же скорее ко мне с далеких небес, моя голубая мечта, моя маленькая фея!
* * *
Ненастный зимний полдень. Туман повис над городом. Серые сумерки царят с самого утра. Рыцарь Трумвиль на службе. Мариша шьет, чуть слышно мурлыча под нос. Стучит ножная швейная машина в столовой. В гостиной, по обыкновению, топится камин. Перед камином разостлана мягкая козья шкура. На ней я и Мишка.
Мишка прикорнул поближе к огню. Я полулежу на белом меху, сияющая и притихшая, как это всегда бывает со мною при мыслях о принцессе. Но Мишка сегодня что-то беспокоен. Не урчит, а как-то ропщет, словно жалуясь; поглядывая на меня бегающими из стороны в сторону маленькими глазками. В них какой-то странный, беспокойный блеск. Недавно он поцарапал руку Корнелию, кучеру-солдату, и страшно ревел накануне над чашкой варева из овсянки.
Уходя сегодня на службу, рыцарь Трумвиль сказал, целуя мне руку:
— Не пускай в комнату Мишку, он что-то не нравится мне нынче, детка.
Но разве можно не пустить эту славную, переваливающуюся с ноги на ногу тушу в теплой шубе к огню, около которого он так любит понежиться. И потом, он так умеет слушать мои пылкие, восторженные рассказы о принцессе.
— Она будет синеглазая, светлоокая, — говорю я ему, — и локоны у нее будут как тучки на небе. А губки… Ах, Мишка, Мишка, ты не можешь себе представить, какие у нее будут губки, — шепчу я, не сводя глаз с пламени, в котором, кажется мне, вот сейчас увижу мою очаровательную, маленькую девочку. Мишка, вся она будет как маленькое солнце. Вся подобная солнцу. Слышишь? И ты будешь играть с нею и возить ее на своей огромной спине.
Я перебираю теплую шкуру Мишки, а сама, не сводя глаз с пламени, начинаю шепотом импровизировать стихи, посвященные принцессе. С уст моих срываются рифмованные строфы, в то время как глаза прикованы к огню, а руки застыли на морде Мишки, который с тихим урчаньем, ласково, как собачка, лижет розовую ладонь своим шершавым горячим языком.
У тебя бархатистые кудри,
Ниспадают на плечи волной,
И сияет лазурным сияньем
Твой, как небо, глазок голубой.
Твои губки, как вишенки, рдеют,
И как жемчуг, зубенки горят…
Мое сердце дрожит и робеет,
Я уж вижу твой радостный взгляд…
Да, я его вижу, вижу! В ярком пламени камина синие глаза и румяные уста великолепной маленькой принцессы Трумвиль.
Я снимаю руку с Мишкиной морды, не обращая внимания на его недовольный ропот, не замечая его пристально направленный на мою теперь алую, как кровь, от пламени камина ладонь взгляд, и опять отдаюсь охватившей меня волне вдохновения. И я импровизирую снова уже другое посвящение маленькой эльфочке, моей мечте.
Ты — мой ландыш белый, ландыш серебристый,
Майский, юный ландыш, свежий и душистый.
Ты — мой тополь гибкий, радостный и стройный,
От движений ветра тополь беспокойный.
Ты — мой светлый месяц, бледный и прекрасный,
Ты — мой луч востока, золотой и ясный,
Ты — моя улыбка, ты — мое дыханье,
Ты — моя надежда, счастье, упованье.
Ты…
Смолкаю внезапно, ошеломленная. Страшный могучий рев заставляет меня содрогнуться. Передо мною на задних лапах стоит Мишка, с широко раскрытой пастью, с налитыми кровью глазами, с горячим дыханием, клубом вырывающимся изо рта.
Стоит, испуская дикий рев и потрясая обеими лапами. Жутко поблескивают его налившиеся кровью глаза.
Я испуганно вскакиваю с ковра и отступаю от обезумевшего медведя. Смутно проносится в голове отчаянная мысль: «Борис на службе. Галки нет дома. Что можем сделать мы, две женщины, с рассвирепевшим зверем?»
Я мгновенно, к ужасу моему, догадываюсь об истине. Мишка ласкал мою руку, не отнятую мною по забывчивости, и, почуяв мясо и кровь под тонким покровом кожи, одичал, озверел, взбесился. Об этом не раз предупреждал меня муж, но я не хотела этому верить, смеялась, не придавая значения его словам. И вот теперь… Неужели расплата?!
Я пячусь к двери. Хватаю стул и ставлю его перед собою. Но что значит такая маленькая преграда для пробудившегося инстинкта хищника!
Медведь бросается ко мне, как щепку, отбрасывает стул и обхватывает меня своими огромными лапами.
Теперь я чувствую его горячее дыхание на своем лице, его запах, особенный специфический запах хищного зверя, и с последним отчаянием бросаю остановившемуся, захолодевшему сердцу:
— Великолепная маленькая принцесса, прощай! Мне не увидеть тебя никогда в жизни!
* * *
Страшные лапы сжимают мои плечи. Налившиеся кровью глаза беспокойно мечутся под моим взором. Как будто смутно борются последние сознательные инстинкты в душе зверя. Быть может, страшно восстать против человека. Но инстинкт побеждает. Медвежья лапа угрожающе заносится над моей головой.
И в тот же момент я, как в тумане, вижу вбежавшего Бориса, его бледное, перекошенное ужасом лицо и какую-то блестящую вещицу в его вытянутой руке.
Рука с блестящей вещицей быстро приближается к уху медведя. Гулко раскатывается выстрел по всему «замку», и в тот же миг темные, остро пахнущие, смертельные объятия одичавшего зверя оставляют меня.
Сраженный пулей, медведь с легким шумом валится на пол посреди гостиной.
* * *
— Котик милый! Детка! Дорогая детка! Ты смертельно испугалась, да?
Я вижу перед собой ласковые черные глаза Бориса, его встревоженное лицо, побелевшие от волнения губы. Ах, значит, я спасена, я увижу мою маленькую принцессу! Увижу! Какое счастье!
Но вдруг взгляд мой падает на неподвижно лежащее посреди гостиной тело Мишки. Четко представляется вытянутая рука с блестящим револьвером и выстрел, ужасный выстрел! И внезапная жалость, смешанная с ужасом, заливает все мое существо.
— Зачем, зачем ты убил его! Я его так любила!
И, вскочив с дивана, я бросаюсь к моему поверженному врагу, обнимаю руками его мохнатую шею и, вся дрожащая и взволнованная, отрывисто лепечу:
— Зачем ты убил его, Борис? Это жестоко! Бесчеловечно! Зачем ты его убил?
Несколько мгновений он смотрит на меня расширенными от изумления глазами. Затем пожимает плечами, и глубокая морщина прорезает его лоб.
— Что же, ты предпочла бы, чтобы он задушил тебя насмерть, этот взбесившийся зверь?
Я молчу мгновение, сраженная, уничтоженная его здравой логикой. Но в глубине моего сердца — протест. Разве нельзя было поступить иначе? Оттолкнуть, оглушить ударом зверя, что ли? Ведь Борис такой сильный. Но не убивать, только не убивать! И срывающимся от волнения голосом я высказываю это мужу.
И вот я вижу его темнеющее лицо, гневные искорки, зарождающиеся в глазах, угрюмый взгляд, каким он никогда еще не смотрел на меня прежде.
— Борис, что с тобою?
— Ты рассуждаешь, как безрассудное дитя, как самая маленькая девочка, — отвечает он мне недовольным голосом. — Надо было выбирать одно: или видеть тебя растерзанной, или убить взбесившегося Мишку. А впрочем, не пришлось бы прибегать к этому, если бы ты была благоразумнее и не пустила его в комнаты, как я и просил.
Это звучит уже упреком. И недовольством, гневом и холодностью веет от него. Это уже слишком. Брандегильда — продукт сказки и рождена для того, чтобы видеть одну радость — сказку от того, кого сделала избранником своей души. И его строгий тон коробит ее.
Я замыкаюсь. Молчу, опустив глаза, и, немая, далекая, ухожу в свою комнату, предоставляя рыцарю Трумвилю и его оруженосцу заняться убитым зверем. А в сердце нарастает какая-то холодная тоска…
* * *
Бегут дни, однообразные и скучные. Борис служит, занимается со своими солдатами, по вечерам приходит усталый, посидеть на белой тибетской шкуре перед пылающим камином, и ждет. Ждет, чтобы я опять ласково и по-доброму, как раньше, заговорила с ним, поведала ему свои мечты о маленькой принцессе, которую мы ждем скоро, очень скоро, через какой-нибудь месяц. Но сам не заговаривает первый.
И я молчу. Я не могу быть радостной, когда у меня такая тяжесть на душе. Мне жаль, бесконечно жаль убитого Мишку. Я все думаю о том, неужели же нельзя было поступить иначе? Неужели это справедливо — погубить одним выстрелом беззащитного зверя? О том, что беззащитный зверь был во всеоружии своей силы, я как-то не думаю. Мне мучительно жаль забавного, милого, славного Мишука, и только.