Рядом с носилками сидела усталая женщина — врач. Из-под пухового платка небрежно выбивалась прядь волос, то ли седая, то ли убеленная инеем.
— Потерпи, потерпи немного! — кричала она, стараясь пересилить грохот двигателя. — Будь молодцом!
Пассажирка не слышала ее слов, продолжала метаться. Отороченный песцом капюшон сполз на затылок, открыв высокий лоб с бисеринками холодного пота. Неожиданно она спросила:
— Я не умру?
— От этого не умирают, — ответила врач и осторожно провела ладонью по холодному лбу пассажирки. — Будь молодцом, скоро прилетим.
— А он будет жить?
Голос был очень слабый, и врач не разобрала слов, только по движению губ догадывалась, о чем ее спрашивают.
— Для того и рождаются, чтоб жить. Крепись, Сима!
Самолет гремел, и мелкая железная дрожь сотрясала его корпус. Его тоже колотил озноб.
Когда самолет, забравший роженицу, растворился в лунном фосфоре северного неба и его грохот оборвался как раскат выстрела, стойбище Рын пришло в движение. Одна за другой стали падать на снег ворсистые пирамиды чумов. Их сворачивали и грузили на нарты. И оленеводы, расставив руки коромыслом, качали ими из стороны в сторону, собирая стадо в походную колонну, при этом они издавали короткие гортанные звуки, попятные только оленям.
Стойбище Рын покидало безымянный уголок тундры, где не было ни деревьев, ни ложбинки, ни колодезного журавля — только снег, выщербленный копытами оленей, бугорки остывшей золы и след полозьев, сверкающий при луне нескончаемой узкоколейкой. Но даже и эти приметы просуществуют до первой вьюги. Останутся только звезды — золотые листья огромного темного дерева — неба.
Оленеводы устремились в далекий путь, в направлении улетевшего самолета, словно хотели догнать его и отобрать свою красавицу.
Белые простыни. Мягкие подушки. Они, как бинты и вата, — спутники боли. Разве здоровый человек положит под голову мягкую подушку и покроется простыней? Для этого есть шкуры. Они приятно покалывают щеку. А от забористого огня, танцующего посреди чума, поднимается столб горьковатого дыма и сквозь круглое отверстие устремляется в небо. Если долго смотреть в круглое окошко, то можно увидеть звезды, которые греются в теплом дыму, плавают в нем, как рыбы. Кипящий котел булькает, пускает пузыри. В стены чума, как в бубен, гулко ударяет ветер, и от этих ударов чум вздрагивает.
Странная тяжесть обрушилась на Симу. Тяжесть давила изнутри. Давила так, что даже простыня казалась тяжелой. Хватит ли сил, чтобы выдержать, чтобы не треснули косточки? В глазах у Симы загорались и мелькали красные искры. Из какого очага принес их ветер?
Сима вспомнила «день заклания белого оленя». В этот день, как в древние времена, все люди стойбища натянули оленьи шкуры на голое тело и добыли огонь трением сухих палочек. А старый Алтых привел за ветвистые рога белого оленя и всадил ему в шею костяной нож с зазубринами. И сразу на снегу зажглось множество пунцовых искр. Окутанная паром струя крови густо потекла в деревянные плошки, которые люди протягивали, как к целебному источнику.
Сима вспомнила этот миг и болезненно поморщилась. Она закрыла глаза, и снова замелькали красные искры. Они грели и жгли. Это были искры ее боли…
Сверкающая узкоколейка — след от нарт — пересекла огромное пространство тундры, но до одноэтажного поселка, где приземлился самолет с роженицей, было еще далеко. Хорошо, что погода стояла лунная и звезды не пропадали из виду — заменяли верстовые столбы, перекрестки дорог, силуэты деревень и излучины рек, потому что на земле ничего этого не было, а была плоская снежная равнина, где один километр походил на другой и первая сотня километров — на вторую сотню…
На привалах разжигали костры. А олени долбили копытами снег, пробираясь к тонким стеблям ягеля.
Ей сказали:
— Родился мальчик.
Она вздрогнула, и холодные щеки почувствовали слабый прилив тепла. Сквозь тупую уходящую боль прорвалась радость и заполнила все уголки ее мыслей. Сима приподнялась на локте, но не смогла удержаться — упала на подушку, и ее блестящие угольно-черные волосы рассыпались по белой наволочке. Она закрыла глаза, чтобы не видеть толстую няньку в застиранном халате, некрашеную стену, стеклянный шкаф с блестящими инструментами…
Ее глаза хотели видеть сына. Она освободилась от одного бремени, но тут же появилось другое — бремя нежности, которое заполнило ее сердце и должно было быть отдано сыну. Стучали часы. Тихо похрипывало радио. Шаркали стоптанные торбаса толстой няньки. Она подошла к Симе и легко поднесла в своих больших красных руках малыша. Из-под пеленки выбилась маленькая нога: пальцы выстроились шариками, а к щиколотке привязан клочок клеенки, на котором чернильным карандашом написана фамилия — первое удостоверение личности. Сима осторожно дотронулась до маленькой ноги, подняла глаза и увидела сына. Она не удивилась: будто он всю жизнь был с ней — ни на кого не похожий, никем незаменимый. Выпуклые веки почти сомкнуты. Розовый нос как бы слегка приплюснут пальцем. На голове черные паутинки — три настоящих черных волоска. Сложенные трубочкой губы что-то искали во сне. Сима не могла понять, что же они ищут. Потом догадалась, и румянец разлился по ее щекам.
А кочевое стойбище мчалось по тундре. Рога оленей покачивались, как крылья летящих птиц. Полозья нарт с треском распарывали тундру на две части. Копыта молотили снег, поднимая белую ледяную тучу. И гортанные крики звали Симу из ледяного далека.
Сима не услышала скрипа нарт и лая собак. Но вдруг почувствовала: они пришли. Они ждут ее у костров.
Сима открыла глаза, легко соскользнула с постели, сжала руками бедра и, медленно ступая босыми ногами, направилась к окну. Она остановилась у окна и стыдливо прикрыла рукой разрез рубашки, хотя сквозь непроницаемый ледяной узор ничего нельзя было разглядеть. Она распахнула форточку — густой банный пар повалил в палату.
Сима отошла от окна и заметалась по палате. Она не могла здесь оставаться, раз они пришли. Где сын? Где малица? Где торбаса?
В дверях появилась толстая нянька.
— Принеси малицу, — сказала Сима.
— Куда ты собралась, — запричитала нянька. — Холод-то какой! Наживешь грудницу и дитя застудишь…
— Принеси малицу, — повторила Сима, и нянька поняла, что теперь никакая сила не удержит здесь дочь Севера, и если не выполнить ее приказа — не принести одежду, — она уйдет в одной рубахе.
Нянька заковыляла к двери.
Молодая мать с трудом надела через голову тяжелую оленью малицу, расшитую белыми меховыми ромбиками и бисером. Опустила ноги в торбаса. А нянька уже несла ей сына. При этом она не переставала ворчать:
— Им как лучше делают. А они…
— Тагом! — сказала Сима и поправила волосы, спадающие на лоб.
— Тагом, тагом! До свиданья… Доктор с меня спросит. А что я могу сделать? — сама перед собой оправдывалась нянька.
Сима вышла на крыльцо и захлебнулась крепким настоем полярной стужи, от которого отвыкла в доме, где нет ни очага, ни оленьих шкур, ни круглого окна в небо. На руках у Симы — маленькое существо, запакованное в стеганое одеяло. Существо не пищало, не пыталось распаковаться — вело себя смирно. От слабости у молодой матери закружилась голова, она зажмурила глаза и услышала, как на стуже смерзается парок. Это дышал ее сын, впервые очутившись в родной стихии.
Сима крепче прижала его к себе и сделала несколько неуверенных шагов. Пока глаза привыкли к лунному свету, до слуха долетали тихие звенящие звуки. Это дышал не один человек и не два. Это дышало много людей и много оленей. Сима прищурила глаза и увидела людей в меховых одеждах, больших и маленьких, старых и молодых жителей стойбища Рын. Впереди стоял Алтых, моргал сморщенными мешочками век и курил трубку, которая как бы приросла к его безгубому рту.
Сима почувствовала прилив радости и, слегка покачиваясь, пошла по лунной дорожке. Снег сладко захрустел под ее маленькими торбасами. И тогда все стойбище двинулось ей навстречу. Чьи-то руки потянулись к пакету — Сима доверчиво вложила в них сына, как будто дитя — ее плоть и кровь — принадлежало всем этим людям и они примчались за ним из глубины тундры.
Люди передавали новорожденного из рук в руки и разглядывали его, Сима же стояла на месте и ждала мужа. Она знала, что он не может подойти к ней сразу, не может обнять ее, потому что по законам северного народа радость должна быть тихой, счастье полагается хранить глубоко в сердце, чтобы не ранить того, у кого нет своего счастья. Он незаметно приблизился к ней и, не сказав ни слова, стал тихо тереться своим плечом о ее плечо. И Сима почувствовала, что на свете нет прекрасней этой таинственной ласки. Она ответила его плечу своим — теплым, с нежной кожей цвета пчелиного меда…
