лет не была, представляете, девочки?
Мы не ответили. Я поняла, что хочу спать. И чтобы сегодняшнего дня никогда не было бы.
А потом ВМ открыла нам дверь. Она была в летнем платье. В том самом, которое в августе носила, когда мы пришли в школу и узнали, что она будет нашей классручкой. Мне тогда казалось, что я это платье буду ненавидеть до конца своих дней. Оно розово-зеленое какое-то. И в нем видно, какие у ВМ ноги.
Мы поздоровались. Хотя сегодня уже виделись. Это было как на «классчае». Привычно: входишь в кабинет ОБЖ и снова здороваешься, потому что с ВМ здоровается вторая группа.
Мне показалось, что я у ВМ в гостях уже была. Потому что у нее везде книги стояли, некоторые очень знакомые — учебники и домашнее чтение. И еще куклы-марионетки — они свисали с полки в коридоре. Когда мы были мелкими, ВМ нам их приносила на урок, мы с ними разыгрывали сценки по ролям. Я и не знала, что я о них помнила.
Кухня была как наша. Я села на табуретку у окна — как у себя дома сижу. Смотрела, как в темном окне отражается кухня. Мама, Лилька и ВМ. На противоположной стене, у косяка, был вбит гвоздик, на котором висели ручные часы на ремешке. Маленькие и старые. Циферблат мелкий, не разобрать, сколько там времени.
Лилька молчала. А мам говорила про Лилькину семью.
Мне хотелось зажать уши руками и завизжать. Вот тогда я подумала, что на месте Лильки тоже бы меня возненавидела бы: слушать про себя такие вещи и знать, что это правда! ВМ кивнула, сказала, что им с Лилькой надо поговорить вдвоем. И что она во всем разберется. И только потом она будет звонить ее родителям.
Лилька пожала плечами. Типа она и верит, и не верит.
Тогда мой мам говорит:
— Я на эту кухню пришла, когда узнала, что стану матерью-одиночкой. Боялась, что меня дед с бабушкой убьют.
Мне показалось, что я вдруг провалилась глубоко в воду. Сквозь лед. И я как из-под воды слышала Лилькин голос:
— И как, не убили? Ну тогда понятно.
И голос ВМ:
— Эля, вот только не надо из меня делать Жанну д’Арк!
Я услышала, как ВМ смеется — как всегда, шепеляво и с дребезгом. Но это был ее настоящий смех! Как у нас, когда мы думаем, что нам плохо и страшно, а сдаваться нельзя.
И Лилька вдруг тоже засмеялась. До слез.
У нее уши покраснели.
Мам говорит:
— Ну мы тогда пошли?
И дергает меня за рукав. Будто я маленькая.
А мне правда хотелось быть маленькой. Учиться в первом классе и никогда не ссориться с ВМ. Не ненавидеть ее столько лет.
Я не знала, куда смотреть. На ВМ — неловко, на Лильку тоже. Я посмотрела на наручные часы на стене.
ВМ сказала:
— Это моя мама так повесила. Я вместо них так хотела нормальные, а теперь снять рука не поднимается.
Моя мам сказала, что мы после смерти деда тоже не могли сразу все поменять. А я спросила вдруг:
— А как звали вашу маму?
— Елизавета Семеновна.
Для меня это почему-то было важно. Я, кстати, раньше не знала, почему меня назвали Верой. Мама всегда говорила: «Красивое имя. Мне так захотелось».
Мы одевались в прихожей. Лилька осталась в кухне. Я ей сказала «пока», а она не ответила. Считала меня предательницей.
Домой мы с мам шли пешком. Тут правда недалеко. Мы молчали. Я думала о том, почему так ненавижу Веру Мироновну.
Я во втором классе проболела почти месяц, и потом пришлось догонять. Я ничего не понимала, я домашку делала с трудом, надо мной вся группа смеялась, что я такие ошибки делаю. А мама на меня кричала каждый день — из-за английского. Занималась со мной и орала. И я ненавидела ВМ за то, что думала, что из-за английского мама меня совсем разлюбила. Я однажды подошла к ВМ и говорю: «Не ставьте мне, пожалуйста, двойку, меня мама из-за этого разлюбит». А она сказала, что так не бывает. Что я вру. И двойку поставила. Глупо, да?
Мне вообще-то до сих пор немного обидно.
Я не знаю, о чем думала мам. Но мы в нашем лифте, когда в него вошли, обнялись крепко.
А потом я села доделывать инглиш — тот, который школьный. Я знала, что завтра ВМ меня обязательно спросит. И если я не отвечу — размажет по плинтусу.
Лильки утром в школе не было.
А после третьего урока Сончита откуда-то узнала, что Л вообще с нами учиться больше не будет. Ее мама приходила за документами. Все спрашивали у меня, что случилось. А я говорила, что не знаю. Я ведь правда не знаю, куда Лилька уехала. И Алсушка тоже — я пошла к малышам, спросить у нее. Спустилась на этаж к началке, как всегда, когда мы Алсушку навещали на перемене. А ее тоже нет. И, наверное, Динарку из сада тоже навсегда забрали.
Надо было идти на физру. А я пошла к ВМ в кабинет. У нее один шестой класс уходил, а второй приходил, они сумасшедшие абсолютно — я думала, что в кабинете потолок отвалится. ВМ собирала тетради, ругалась на одного парня за несданный топик, говорила, что цена его ответу — три копейки в базарный день.
Она была как обычно. Но не потому, что ей все пофиг, а потому что у нее такая работа. И что она сама — вот такая. Я подошла к ее столу — будто она меня отвечать вызвала. И молчала. Будто не знала, что сказать. Потом говорю:
— А можно я домой пойду? Мне плохо.
ВМ на меня посмотрела и говорит:
— Нельзя, — и головой покачала. А потом руку мне на локоть положила и говорит: — Все будет хорошо.
Я спросила, куда Л делась. ВМ сказала, что уехала. С мамой и сестрами.
Я говорю:
— Только с мамой? Точно?
И Вера Мироновна мне отвечает:
— Да.
И мы с ней друг друга поняли.
Я после уроков сразу пошла в квартиру Ирины Болеславовны. Рыб кормить и гречку выкинуть. И вообще
