заднее колесо. Бабу встал на ноги, чтобы не упасть. Но безумец не отпускал колеса. Бабу вздрогнул, но тут же вспомнил, что обе руки у мальчика связаны, и бояться нечего. Ударив мальчика по лицу, джат оторвал его руки от колеса. Но, как только бабу поставил ногу на педаль, мальчик закричал:
— Он бьет меня, запирает в сарай! Я не пойду, не пойду!
Бабу остановился. Уверенный, что мальчик говорит, не давая себе отчета, он начал утешать его:
— Ты не должен бояться, он не будет тебя запирать. Ступай с ним. Он ничего тебе не сделает.
— Он убьет меня! — быстро заговорил мальчик. — Отец умер, и он отнимает у меня землю. — Повторив эти слова несколько раз, он громко разрыдался.
«Что-то тут нечисто», — подумал бабу. Однако зародившееся сомнение заставило его лишь еще больше поспешить. Здесь, в пустынной местности, вдали от города, он не хотел вмешиваться в распри этих людей. Глаза мальчика с надеждой и мольбой глядели на него, но бабу, смущенно отвернувшись, вновь повел велосипед к дороге.
Безумный молча двинулся вслед за ним.
Джат, не выпуская веревки из рук, старался задержать сумасшедшего. Но тот не останавливался, и глаза крестьянина налились кровью от бешенства.
— С бабу пойдешь?! — закричал он, ударив мальчика кулаком. — Иди, иди с бабу! Ах ты, гаденыш! — И он снова кулаками и ногами начал избивать мальчика.
С каждым ударом ярость его возрастала. Бабу с ужасом глядел на разъяренного джата. Вытащив из своей сумки толстую цепь, на конце которой висел замок, джат с силой ударил безумного по голове. Мальчик, защищаясь, поднял руки, взмолился, закричал, но цепь была неумолима. На рассеченной голове показалась алая кровь, скоро она залила лицо мальчика. Он со стоном опустился на землю. Зажимая связанными руками рану на голове, он выкрикивал прерывающимся от рыданий голосом:
— Возьми, возьми землю! Мне не надо! Сделаю все, что скажешь! Я дам отпечаток на бумагу! Отец умер! Бери землю, ты!..
«Вот в чем дело! — понял наконец бабу. — Джат хочет отнять его землю и для этого тащит в сумасшедший дом». Но что мог бабу сделать? Сознавая всю свою беспомощность, он так и не двинулся с места.
Несколько капель крови попали на одежду джата. Увидев их, он выронил цепь и, казалось, оцепенел. Кровь из рассеченной головы мальчика продолжала капля за каплей падать на землю. И вдруг, побросав все — сумку, цепь и веревку, — джат бросился бежать. Он тоже бежал в поле, туда же, куда до этого убегал мальчик. Комья грязи летели из-под его ног, но джат быстро пересекал одну межу за другой. Глядя ему вслед, бабу закричал:
— Эй, не бойся, он только ранен!
Но перепуганный джат продолжал бежать, изредка оглядываясь на безумного.
Наконец, выбившись из сил, джат остановился. Бабу вновь позвал его, помахав рукой, но джат, тяжело дыша, лишь молча глядел на мальчика.
И тут произошло то, чего бабу никак не ожидал. Ничего не говоря, ничего не слыша, джат медленно двинулся назад. На его одежде были ясно видны капли крови. Подойдя к мальчику, он сел возле него и, сняв с головы тюрбан, оторвал длинную полосу. Затем, подняв ком земли, он положил ее на рану мальчика, из которой все еще текла кровь, и начал плотно перевязывать. Неожиданно он все бросил и расплакался, всхлипывая, как ребенок. Он плакал и, собирая руками окропленную кровью землю, клал ее себе на голову.
— Я безумный, господин, я безумный, а не он… О, о… я грешник, бабу… О, что я наделал! Пусть бог отрубит мне за это обе руки…
Пораженный, бабу по-прежнему стоял без движения.
— Я ослеп, бабу, ведь это мой брат, сын моего родного дяди… — И, подняв руки к небу, джат взмолился: — О всевышний, прости мои великие грехи!
Затем, обращаясь к бабу, снова быстро заговорил:
— Все, что он сказал, правда, чистая правда. Он сын моего дяди, господин. У него один бигх земли. Староста подбил меня… Мой участок размыло дождем, со всей земли собрали только пять манов [50] пшеницы, а в семье восемь едоков. Я и поддался старосте. Он сказал, что эту землю можно переписать на меня. Членов панчаята тоже он заставил поставить свои пальцы на бумаге. Дождь все размыл, бабу, и мы остались ни с чем. А что получишь с этой земли? За два поколения землю делили уже шесть раз. О господи, куда же я теперь пойду?.. Я истязал больного, господин… я его три дня в сарае…
Голос его прервался. Всхлипывая, он стал на колени и несколько раз коснулся головой ног безумного.
Бабу не раз слышал рассказы о деревне, о царящих там голоде и бедности, но только сейчас, впервые в жизни, увидел он все это собственными глазами.
Наконец, поднявшись с земли, джат развязал веревку на руках мальчика и, придерживая его, помог ему встать на ноги. Потом вывел на дорогу и, осторожно обняв, повел его назад, к деревне. Испачканная кровью цепь, веревка и письмо старосты остались лежать на дороге.
Долго смотрел бабу вслед этим людям. «Где они живут и откуда пришли?» — думал он. Наконец оба крестьянина исчезли в надвигающихся сумерках. По голубому прозрачному небу проплыли два белых облачка, точно потешаясь видом обезображенной земли. В сумерках еще резче выступали ребра межей. На широкой дороге вновь воцарилось безмолвие, лишь где-то вдалеке виднелись одинокие фигуры крестьян, бредущих в город. Кругом раскинулись бескрайные, без единого холмика поля, на которых кое-где чернели ветхие хижины джатов. В лучах заходящего солнца они казались полными мира и покоя, и никто не знал, какие страсти бушуют за их стенами.
Сатьендра Шарат
РЕНТГЕНОВСКИЕ ЛУЧИ
Когда Шайва́ль проходил по Да́дар-бридж, он вдруг сильно, натужно закашлялся. Мысль, которую он последнее время усиленно отгонял от себя, снова пришла ему в голову: дальше так продолжаться не может. Такое пренебрежение к собственному здоровью очень быстро сведет его в могилу, и тогда гордая мечта стать великим человеком, имя которого будут славить потомки, так и умрет вместе с ним. Но где возьмет он средства, чтобы целиком посвятить себя поддержанию своего бесценного здоровья и, не задумываясь, оплачивать визиты лучших докторов, лекарства и вливания? Ведь он с трудом выкраивает на питание да на стирку белья.
Однако, чувствуя, что здоровье его день ото дня становится все хуже, он
