— Что делает?
— Простите, говорю же — мне пора кандидатскую защищать. Коллабируется — это означает сжимается.
— Пока не понял.
— Как у вас в школе с физикой было?
— Если честно, не очень. А сейчас даже правило буравчика забыл.
— Оно и видно. Сжимается потому, что давит на легкое.
— Только для этого надо чем-то пробить грудную клетку.
— Правильно. Пневмоторакс может появиться в результате травмы. Но у нас другое. Слышали вы такое слово — буллы?
— Панские послания вроде буллой называли.
— Буллы — это такие пузырьки с воздухом, диаметром до сантиметра. По-научному — эмфиземоторные пузырьки. Вот у Наташи все легкие в таких пузырьках. Сильный кашель, резкое движение, удар — и пузырек лопается. А иной раз непонятно от чего — берет и лопается.
— И тогда происходит то самое сжатие.
— Да, ведь в полости оказывается воздух.
— И что, ничего нельзя сделать?
— Можно. Сделать операцию. Их как-то прижигают.
— Ну и?
— Что?
— Почему не делаете операцию?
— У Наташи слабенькое сердце. В маму. Мне никто не гарантирует, что она выдержит операцию. Да ее никто не торопится делать. А теперь ждем весны. Весной Наташе исполнится семнадцать. В Москве сразу подряд прошло два очень сильных приступа. После последнего сердце остановилось. Слава Богу, скорая приехала очень быстро… Никому не пожелаю пережить то, что я тогда пережила. Выть начала: «Господи! Верни мне ее». Прикурите еще.
— Что? А, пожалуйста.
— Ну вот. А она открывает глаза, смотрит на меня и улыбается. Потом взяла меня за руку и сказала всего три слова: «Леночка, Бог есть». И все. И замолчала на три дня. А потом… Прихожу как-то в ее комнату, а она с атласом сидит. «Нам надо в Энск ехать», говорит. Я ничего не понимаю. В какой Энск, зачем в Энск?
— Да, странно.
— Очень. Но самое главное, все получилось так быстро и легко, будто кто нам помогал. Одна проблема не решилась. С квартирой. Нужны деньги, но пускать чужих людей? Как-то боязно. Маму просить бросить все и ехать в чужой город, чтобы она там одна жила — неудобно. Да и дача у нее, как бросишь. И тут мне говорит Наташа: «Давай будем молиться Даниилу Московскому, благоверному князю». Почему ему, удивляюсь, но уже не спрашиваю, Наташа сказала — объяснять не будет. И что же вы думаете? Буквально через два дня звонок от мамы: внучка ее ближайшей подруги поступила в университет в Москве, родители люди состоятельные, хотят снять ей квартиру.
— Даниилу Московскому, говорите? Надо запомнить.
— Не верите?
— Еще как верю.
— А почему улыбаетесь?
— Не знаю. Хорошо как-то на душе. Ведь и меня сюда словно кто-то позвал.
— Вы же говорили — матушка Евфалия.
— Елена.
— Да?
— Ну вы же понимаете меня?
Уже поздно, — сказала она после маленькой заминки, — надо идти спать. Мне кажется, этот день никогда не кончится.
— Так он вроде кончился уже. Сегодня у нас… Кстати, а какое у нас сегодня число? Честное слово, потерял счет времени.
— Вы счастливый. А я до 14 марта дни считаю.
— А что будет 14 марта?
— Наташе семнадцать лет.
— Простите, понял.
— Хотела вам сказать, если будете общаться с ней, — маленький совет.
— Приму с благодарностью.
— Она не любит эти манерные: простите, извините, с удовольствием…
— Елена.
— Да?
— А вы не слишком… того?
— В смысле?
— Ну, может, вам еще справочник составить?
— Какой справочник?
— В первой половине — то, что можно говорить Наташе, во второй — что нельзя.
— Что вы хотите этим сказать?
— Да я уже сказал.
— Вы отрицаете, что у нее дар?
— Нет. А вы знаете, что однажды в рязанской глухомани я встретил Николая Угодника?
— Вы?
— Я.
— Шутите?
— Нисколько. Вот я вам поверил, а почему бы вам не поверить мне?
— Вот так взяли — и встретили?
— Дорогая моя…
— Я вам не дорогая…
— Поживем, увидим.
— Что?!
— А я вот вашему рассказу верю. Я вообще, прожив месяц с лишним в Энске, уже ничему не удивляюсь.
Покровский замолчал. А потом вдруг неожиданно тихо произнес:
— Не мешайте ей.
— Мешать ей? Я? Чем? Вы знаете, у меня нет слов.
— Вот и хорошо. Комплексы свои, вину свою — не грузите на нее. Дар, дарить, подарок — от одного корня. Это теперь ее, навсегда. Ей это дали.
— Слушайте, что вы хотите этим сказать?
— Всего лишь одно: оставайтесь матерью. Какой бы необыкновенной Наташа не была, но она…
— Ребенок, хотите сказать?
— Нет, ребенок так с нами сегодня не разговаривал бы. Юная девушка, которую поцеловал Бог. Ладно, пора идти, — произнес Покровский почти без паузы. — Пока.
— До свидания, — сухо ответила Елена.
Они пошли в разные стороны и вдруг, каждый перед своей дверью, остановились.
— Вы что-то спросили? — задала вопрос Елена.
— Я. Нет. То есть, да. Я немного резок был. Хотел сказать одно, а получилось… Простите…
— Прощу. С удовольствием. — Она улыбнулась. Нет, он этого не увидел в темноте, но почувствовал. И что-то внутри Покровского дрогнуло. Будто по ледяному панцирю, в который давно было заковано его сердце, кто-то постучал. Ответа не последовало, но на панцире образовалась маленькая сеть трещин. — Тем более, что вы правы. Во многом. Но ведь меня можно понять…
— Конечно. Наташа для меня — все… Ладно. Будем прощаться.
— Мне тоже нравится это слово. Ладно. До завтра.
— До сегодня.
— Ах, забыл. Кстати, когда вы говорили мне, что поздно и пора идти спать, мне кажется…
— Продолжайте.
— Вы хотели спросить меня, как я устроился.
— Точно, хотела. Только не смотрите на меня так победоносно, я уже поняла, что вы — не рядовой человек. Вы же Николая Угодника видели.
— Злыдня.
— Кто, простите?
— Ладно, проехали. Так вы хотели меня спросить?
— Зануда. Хотела. И как вы, Арсений Васильевич, устроились?
— Отлично. И давайте без Васильевич.
— Как же мы теперь без вас? Шучу, шучу.
— Господи, я так долго подвожу вас к одной теме. Ладно…
— Ладно…
— Одним словом, попытался уснуть. Не получилось. Рядом книжный шкаф. Наугад протянул руку. И — знаете, какую книгу достал?
— «Приключения Буратино».
— Ха-ха. «Мастер и Маргарита».
— Ой!
— Что такое?
— Это моя книга, Арсений Васильевич. Арсений. Не выдавайте меня. Пожалуйста.
— Кому?
— Наташе. Однажды она увидела эту книгу, я взяла ее в Энск, поскольку это любимая книга моей юности, хотела всегда, чтобы дочь ее прочитала. Дня два читала, а потом сказала мне: «От нее надо избавиться. Это дьявольская книга». И больше ничего. Представляете мое состояние? Ну вот я и отнесла к Смирновым Булгакова. У Галины он уже есть.
* * * Этой ночью он так и не уснул. Постаравшись ступать как можно тише, поднялся по лестнице, вошел в свою комнату. Когда разделся и лег, попытался уснуть, но не смог. Поднявшись, включил свет. Взял книгу, ту самую книгу, и открыл наугад. Это был двести семьдесят четвертая страница. Арсений стал читать с самого начала страницы:
«— Так и надо! — как эхо, повторила свита Воланда.
— Мы вас испытывали, — продолжал Воланд, — никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут! Садитесь гордая женщина! — Воланд сорвал тяжелый халат с Маргариты, и опять она оказалась сидящей рядом с ним на постели…»
Какая-то сила подняла Покровского с постели. В дорожной сумке, которую он всегда носил с собой, у него лежала Библия. Небольшая, в зеленом переплете книга, с которой он не расставался все эти последние месяцы. Небольшая, ибо напечатана она была на тоненькой папиросной бумаге. Взяв книгу, стал искать нужное место. Нашел очень быстро. Затем отложил книгу, оделся и подошел к иконе Спасителя, которая стояла на тумбочке, рядом с иконами Божьей Матери и Николая Угодника. Взял Библию, перекрестился, и стал читать: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят».
Еще раз перекрестился, и вновь взял булгаковский роман: «Мы вас испытывали… никогда и ничего не просите!»
И Покровскому все стало ясно. Окончательно и бесповоротно. Но уснул Арсений под самое утро. И когда Михаил, постучавшись и не дождавшись ответа, вошел в комнату, он увидел спящего в одежде писателя. На тумбочке лежала маленькая книга в зеленом переплете, а на полу — роман Булгакова.
— А ты что, всегда одетым спишь?
Арсений открыл глаза. Перед ним стоял улыбающийся Тихон собственной персоной. Интересно, у этого мальчугана когда-нибудь бывает плохое настроение?
