запел Гриша Лозняк.
Родину-мать защищайте,
Честь и свободу свою! —
подхватили другие.
Забегали, заволновались охранники.
— Молчать! — кричат. — Молчать!
Не слушают заключённые.
Пусть нас по тюрьмам сажают,
Пусть нас пытают огнем,
Пусть в рудники посылают,
Пусть мы все казни пройдём!..
Прибежал начальник тюрьмы. Окружили охранники со всех сторон заключённых, избили прикладами, погнали в вонючие подземные карцеры.
Две недели отбыли демонстранты в карцере. А потом разослали их по другим городам, в разные тюрьмы. Был отправлен и Гриша Лозняк.
Привезли его в новую тюрьму, посадили в одиночную камеру.
Прошла неделя, и снова у Гриши появились «чернильница» и «чернила», снова он стал получать письма от товарищей с воли…
Худ Гриша. Ростом мал. Скромен. Глянешь — ничего в нём особенного…
Томский батюшка, отец Макарий, любил простому народу для чтения раздавать книжечки. Книжечки были или божественного содержания, или про жизнь царей и цариц.
Читателями поначалу были старухи и монашенки соседнего монастыря, а потом, смотрит батюшка, и рабочий люд потянулся.
Раздавая книжечки, отец Макарий любил расспрашивать про прочитанное: понравилась ли книжечка, хороши ли картинки.
Приходила к батюшке за книжечками и одноглазая Харитина, прислуга генерала Обозина.
Вот как-то, было это в конце апреля, под самое Первое мая, отец Макарий и спрашивает у Харитины:
— Ну как, понравилась книжечка?
— Ой, как понравилась! — отвечает Харитина. — Интересно, — говорит. И, главное, очень понятно. Особенно там, где про Первое мая.
— Про какое ещё Первое мая? — удивился он.
— Как — про какое?! Про то, что рабочий праздник, — говорит Харитина.
Схватил батюшка книгу, смотрит — не верит своим глазам. Действительно, в книжечке листки про Первое мая: и откуда праздник пошёл, почему он рабочий. А дальше и совсем страшное — всё против царя, помещиков и капиталистов: мол, пора их прогнать и установить народную власть. Бросился отец Макарий в жандармское управление к полковнику Голенищеву.
Развернул Голенищев книжечку, побагровел.
— Откуда такая?! — накинулся на святого отца.
Батюшка и принялся рассказывать про то, как он раздаёт для чтения простому народу книжечки, и про Харитину.
— Позвать Харитину, — приказал Голенищев.
Привели Харитину.
— Откуда листовки? — заревел Голенищев.
Уставила Харитина на полковника свой единственный глаз.
— От батюшки, — говорит. — От отца Макария.
— Дура! — обругал её полковник и стал допытываться у священника, кто ещё приходит за книжечками.
— Кучер его сиятельства князя Пирятина, Митрофан, — стал перечислять батюшка.
— Так. Ещё?
— Монашенки из соседнего монастыря.
— Так. Ещё?
— Пекаря из булочной Незатейкина.
— Так.
— Прачки из заведения госпожи Белоручкиной.
— Ещё?
— Санитар из богоугодного заведения Еремей Дрёмов.
Приказал Голенищев собрать всех батюшкиных читателей и вместе с книжечками привести в полицейское управление.
Собралось человек сорок. Проверили книжечки. Почти в каждой — листки про Первое мая. Стали допрашивать.
— Откуда листки про Первое мая? — спрашивал каждого Голенищев.
— Не знаю, ваше высокородие, — отвечал Митрофан, кучер его сиятельства князя Пирятина. — Мне такую батюшка, отец Макарий, пожаловал.
— Не знаем, — пропищали монашки. — Мы книжечек не читаем. Мы так, ради прогулки, к батюшке ходим.
Ничего не могли ответить ни пекаря из булочной Незатейкина, ни прачки из заведения госпожи Белоручкиной.
— Тут не иначе, как нечистая сила замешана, — заявил санитар из богоугодного заведения Еремей Дрёмов.
Три дня велось следствие. Безрезультатно. Пришлось отпустить арестантов.
Рассвирепел Голенищев, вызвал отца Макария.
— Богу служишь, — кричал, — царя забываешь! Тебя самого за такие дела под арест, в Сибирь да на каторгу!
Стоял батюшка, слушал, краснел, разводил руками. Ну и задача: как же оно случилось — в божественных книжечках и вдруг про Первое мая?
А дело было так. Служил у отца Макария в работниках мальчик Никишкой звали. У Никишки был брат — Григорий. Работал Григорий слесарем на заводе. Узнал он от Никишки про книжечки. А тут как раз приближалось Первое мая. Рабочие напечатали листовки и стали их тайно распространять по городу.
Подумал Григорий, что и книжечки отца Макария могут послужить на пользу. Поговорил с Никишкой. Дал ему пачку листовок. Тот их в книжечки и вклеил. Ну, а кто на мальца подумает?
И потратил-то Никишка двадцать минут, а вон какая из этого история получилась!
Широки кубанские плавни. Островки. Протоки. Осока. Стеною стоит камыш. Раздолье здесь и для крякв, и для нырков, и для лысух.
В кубанских плавнях на островах екатеринодарские[10] рабочие проводили маёвки. Приплывали на лодках в темноте с ночи, для безопасности выставляли дозорных.
Сидел в дозоре старик Макар Макарыч Картечин. Забился на своей плоскодонке в камыш. Поглядывает на протоку. Для виду забросил удочку. Тихо кругом. Лишь нет-нет да пробежит в камышах болотная курочка.
Прошло часа полтора. И вдруг возле острова появился на лодке шпик Терентий Лизунов. Поручили ему жандармы следить за плавнями. Чуть что сразу в участок.
Пробирается Лизунов, осторожно, крадучись раздвигает потихоньку камыши и вдруг слышит:
Вышли мы все из народа,
Дети семьи трудовой.
«Братский союз и свобода»
Вот наш девиз боевой!
Сообразил Лизунов, в чём дело, заторопился в город. Рад Лизунов знает, что будет ему награда. Была бы ему награда, да только попал Лизунов на протоку, возле которой сидел в дозоре старик Картечин.
«Шпик», — понял Картечин.
Закрякал он по-утиному, дал сигнал для других дозорных.
Выплыли на протоку слесарь Фёдор Горшков и токарь Иван Васильев.
— Эй, мил человек! — закричали они Лизунову.
Метнулся от них Лизунов. Подналёг на вёсла. Раз — взмах, два — взмах, всё ближе и ближе к старику Макару Макарычу.
Выждал старик минутку — и наперерез Лизунову. Ударилась лодка о лодку — бух!
— А-а-ай! — закричал Лизунов.
Подплыли Горшков и Васильев. Помогли они деду. Связали Лизунова, заткнули рот кляпом, бросили на дно лодки Картечина. Вернулись Горшков и Васильев на свои дозоры. Забился снова в камыш и старик Картечин. Снова закинул удочку.
Вскоре маёвка окончилась. Подплыли рабочие к старику:
— Ну, как улов?
— Есть улов, — отвечает Картечин.
Глянули рабочие в плоскодонку — Лизунов с кляпом.
Рассмеялись рабочие:
— Вот так рыба!
— Ай да карась!
— Глянь-ка: окунь в щиблетах!
Стали решать: как же им быть с Лизуновым?
— В воду его! Камень на шею!
— Ракам в клешню!
— Бычкам на съедение!
Поступили так: оставили Лизунова на острове, а лодку пустили вниз по течению.
— Если предашь — утопим, — пригрозили рабочие шпику.
Долго вспоминали екатеринодарские рабочие про «улов» старика Картечина.
— Какой там улов, — усмехнулся старик. — Ершишка паршивый!
Рабочие фабрики Абрикосова потребовали объявить Первое мая нерабочим днём.
Фабрикант отказался.
Стали рабочие советоваться, что делать, как им быть.
— Не работать, — заявляют одни.
— Как можно! — возражают другие. — Хозяин уволит.
— Всех не уволишь!
После долгих споров решили на фабрику явиться, однако работу не начинать.
Наступило Первое мая. Разошлись по цехам рабочие. Стоят, не включают станки.
Бегает мастер, кричит. Подлетел к Спиридону Нечаеву:
— Чего стоишь? Почему станок не пускаешь?
— Да тут что-то заело, — отвечает Нечаев и показывает на ремённую передачу.
— Чего заело?
— Да кто его знает. Видать, ремень в неисправности.
Подбежал мастер к Никите Хохлову:
— Почему не работаешь?
— Да резец затупился, — медленно отвечает Хохлов. — Резцы нынче пошли никудышные.
Подскочил к Андрею Извекову:
— Почему не работаешь?
— У меня глаз засорился, — говорит Извеков и трёт ладонью веко.
Понял мастер, в чём дело.
— Бунтовать?! — закричал.
Молчат, не отвечают рабочие.
Прибыл на завод фабрикант Абрикосов. Ругаться не стал, но пригрозил:
— Каждого, кто через десять минут не приступит к работе, уволю.
Не испугались рабочие. Не приступили к работе. Один Прохор Колышкин опустил голову и молча включил станок.
