Заполняем билеты дальше:
«Уважаемый тов. Дзюровский, приглашаем Вас…»
«Уважаемые сотрудники журнала „Эстрада и цирк“, родные! Приглашаем всех вас…»
В городском саду играет
духовой оркестр…
На скамейке подсудимых
нет свободных мест…
Теперь это эстрадная народная песня.
ГЛАВА N + 15
(О биопротивниках, биобратьях и биосестрах-хозяйках)
Вечером Топилин принес приятное известие – приемная комиссия циркового училища согласилась на меня посмотреть. Значит, если все будет хорошо, я смогу получить документ, заменяющий в данном случае цирковой диплом.
А еще подошла очередь ВОЗМУЩЁННОГО ПИСЬМА сестры хозяйки и группы отдыхающих дома отдыха «Звёздочка» г. Ногинска.
Вступление. Не знаю почему, но очень меня тревожит Марина Викторовна Кичалова. Заместительница Тихомирова… Холодная светская тетенька. Если Тихомиров – мой враг социальный, то она – неизвестно какой. Биологический, что ли.
Я не знаю, как это объяснить, но каждая наша реплика друг друга раздражает. И даже в одной комнате нам находиться неприятно и нет никакой возможности.
Мне кажется, я всем добро приношу. По крайней мере, стараюсь. А есть люди, которые так и мечтают ближнему зло сделать. Сделают и радуются, будто долг какой выполнили. Я таких людей за версту чувствую. А они меня. Между нами сразу как бы искра проскакивает. И сразу вспыхивает ненависть.
Приехал я однажды в дом отдыха авиационной промышленности «Пилот». И обратил внимание на дежурную по корпусу. Причесанная, аккуратная вся, а глаза холодные, и от самой так ненавистью к окружающим и разит.
Если у человека нога болит, она его на верхний этаж отправляет. Молодежь с гитарой обязательно к скандальным старушкам подселит. Гитаристы шуметь хотят, а старушкам покой нужен и воля. Значит, скандал будет. А дежурной этого и хочется. Может, даже подсознательно.
Чистота в корпусе идеальная, не придерешься. А телевизор в холле не работает: так тише.
Стол для настольного тенниса есть, а ракеток и шариков нет: незачем вам играть, вы отдыхать приехали.
В одиннадцать входная дверь на замок. Если кто задержался в лесу или на прогулке по реке, она его минут сорок стучать заставит, чтобы он весь корпус перебудил.
Люди мимо нее тихо ходят, как мышки. В чем-то себя виноватыми чувствуют. Я ей говорю:
– А почему у вас телевизор не работает?
– Потому что его сломали такие, как вы, отдыхающие.
– А разве мастера вызвать нельзя?
– Вам делать нечего, вы и вызывайте. А у меня вон какой корпус на руках!
– Можно я его сам починю?
– Ишь, чинильщик нашелся. Я потом всю жизнь не расплачусь. Не мешайте мне работать. Я ведомости на простыни составляю.
«Нет, – думаю, – неправда тут. Никто у такой не решится телевизоры ломать, кому жизнь дорога. Сама она это сделала, чтобы не мешали ей».
Решил я ее на три минуты из холла вывести. А там разберемся – зря, что ли, я лучший сборщик?
Нашел я одного старичка, отъезжающего.
– Помогите, – говорю.
– Как?
– Очень просто. Мы вам мелом подметки намажем и пустим мимо нее по паркету. Вы – на выход и в лес. Как только она глаза от стола оторвет, она по следам тигром кинется. Такой случай отдыхающему скандал закатить! А пока она бегать будет, я мигом телевизор починю.
Старичок так переживал, так боялся, что пять шариков валерьянки выпил, пока ему башмаки мелом мазали. Но уж больно она ему нервы портила во время отдыха.
Он говорит:
– А как же я из комнаты своей выйду? Она сразу увидит, откуда следы идут. Ведь душу вытрясет. Удавит.
– Нет, не допустим мы такого промаха. Взяли мы старичка под руки, в коридор вынесли и пустили его. Сами скорее к столу дежурной – горизонт загораживаем.
Старичок пролетел как ошпаренный на улицу, по асфальтовой дорожке и в лес.
Поплутал там, ноги о траву вычистил и назад. На весь вечер спрятался в мужском туалете скандал пережидать.
А она подняла голову – видит следы на ковре. Глаза у нее зажглись, бросила она свои простыни и по следам!
Я к телевизору. В момент крышку снял – смотрю. Вижу, все в порядке, машина – идеал. Лишь одной лампы нет и предохранитель вытащен. Где они? Не дай Бог, стол заперт.
Бегом к столу. Слава тебе Господи, открыт! Как увидела она следы грязные на ковре, все на свете забыла от радости.
Открываю ящик – лежат! В коробочке со скрепками и ластиками. И шары для пинг-понга там, и ракетки. Я их скорее вынул и на диван положил. А сам к телевизору. Лампу вставил, предохранитель ввернул, антенну на место и включил его на всю ивановскую.
Тут и она бежит. Глаза от следов не отрывает. Не нашла в лесу старичка, пошла смотреть не куда, а откуда следы идут. Вся пунцовая, пятнами покрытая, и на тебе – такой удар: телевизор работает!
Прошла она до конца следов – ничего не понимает. С неба, что ли, человек упал? Или он сначала по потолку шел, ноги выбелил? Вернулась назад злее прежнего. На телевизор и не глядит.
– Это кто в мой ящик лазил? Кто мой стол открывал? Может, здесь воры есть? Может, мне милицию вызвать?
Я стойку сделал. (Дело-то выиграно.)
– Вызывайте, – говорю. – Есть среди нас воры. Лампы из телевизоров у отдыхающих крадут. Ракетки от пинг-понга прячут, чтобы ими потом спекулировать, наживаться за счет дома отдыха.
Конечно, она не думала спекулировать. Только с ней по-другому нельзя: в самом деле милицию вызовет. А тут притухла – видит, дело как-то не так оборачивается.
Замолкла и села за стол. А злость от нее так и идет волнами.
И началась у нас с тех пор война не на жизнь, а на смерть.
Стала она за мной следить, поджидать, когда я ошибку сделаю. То ли вернусь поздно, то ли стакан с киселем уроню на ковер, то ли, дай Бог радости, пьяным напьюсь.
Я в таких случаях люблю опережать события, хотя я отдыхать приехал, а не воевать.
Пошел я в магазин, купил пузырек с тушью, кисти и большой кусок целлофановой пленки. Несу мимо нее, чтобы она видела.
– Что это у вас? – спрашивает.
– Да вот, хочу стенгазету выпустить. Рисовать буду.
– Нечего в комнатах рисовать! В лесу рисуйте. Вы всю скатерть перемажете.
– А я ее сниму.
– Значит, помнете. Я говорю:
– Давайте, я сначала что-нибудь перемажу или помну, вы тогда и действуйте. А то я еще ничего не сделал, а уже ругани получил за двоих.
И в комнату ушел.
Потом я взял пленку, выкрасил ее тушью и положил на стол. А рядом пузырек опрокинутый. Получилось: будто огромная клякса на столе. К пузырьку и к кляксе я ниточку привязал, а конец ее за окно выбросил. Ключ дежурной оставил и ушел. Встал под окном рыбу ловить.
Только я за дверь, она ключ достала и в комнату. Увидела кляксу, обрадовалась и бегом директора вызывать. Она к телефону, а я ниточку потянул и кляксу вытащил.
Иду к себе в комнату, а дверь заперта. Я стою жду.
– Дайте, – говорю, – ключ от моей комнаты.
– Незачем вам в эту комнату ходить. Вас выселять будут.
– Это за что?
– За то, что вы мебель государственную портите. Да еще заплатите в тройном размере. Я сразу поняла, что вы за фрукт. Только я и не таких видела!
Подошел директор и еще народ. Она говорит:
– Посмотрите, Ксенофонт Ильич, каким он вредительством занимается! – и дверь открывает.
Ксенофонт Ильич глядит: никакого тебе вредительства, чистая скатерть, все прибрано. Он на нее уставился. А она не может понять, что случилось.
– Только что здесь клякса была на весь стол. И графин разбитый. Я сама видела.
Это ей, конечно, почудилось. Но уж больно хотелось меня проучить. А получилось – наоборот. Я говорю:
– Никакой кляксы здесь не было. А вот бумажник был. И в нем тысяча рублей.
Она даже опешила:
– Зачем вам в доме отдыха тысяча рублей?
– Как зачем? За мебель платить государственную. В тройном размере. Вам же ничего не стоит диван пилой перепилить, а потом сказать, что это отдыхающие сделали.
Тут Ксенофонт Ильич передо мною извинился:
– Она, конечно, строгая, но работник замечательный. Смотрите, какая чистота у нее.
– Точно, – говорю, – как в больнице, чистота. А строгость, как в тюрьме. От такой чистоты люди здесь не поправляются, а как свечки тают.
Он говорит:
– Не может быть!
Пошли мы с ним в главный корпус. Подняли списки отдыхающих – и точно. Во всех корпусах люди выздоравливают, а здесь – все наоборот. Кто на три килограмма похудел, кто на два, а кто и на все четыре. Кто на голову жаловался, после отдыха и на сердце жаловаться стал.
– Вот так-то, – говорю. – К ней надо толстых поселять и здоровых, чтобы худели. – И ушел.
А директор сел и задумался.
* * *
– А если тебе все это показалось? – спросила бабушка. – Может, она прекрасный работник. А ты разгильдяй, и у тебя на нее идиосинкразия? Может быть, ты зря травил хорошую женщину?
– Она, наверное, так и считает. И доказательств у меня почти никаких. Только нам в одном здании тесно, и любому видно, что она меня ненавидит! Потом я никогда бы не стал ее судить один. Все тридцать отдыхающих были против нее, и все мне помогали. И, в-третьих, как только ты увидишь Марину Викторовну, тебе все станет ясно!
