— Вот, соль принёс, — несмело сказал я.
Мне ответил шёпот:
— Положи на шесток.
Я дотянулся до шеста и положил кулёк.
— А… чего вы хнычете?
Тот же голос ответил:
— Хнычем… Мы уже изревелись, вот и хнычем… Тятьку убили.
И тотчас за столом вспыхнуло дружное, слёзное рыдание. Я вздрогнул от этого неожиданного припадка безудержного плача, от этой обжигающей волны горя.
Убили дядю Мишу? Этого весёлого человека, который так любил нашу семью? Дядя Миша работал мельником и всегда возвращался домой весь в муке: на ладонях — мучные мозоли, из бровей сыпались отруби. Он сажал меня на колени и грубовато рассказывал про жернова, которые вертятся у него на мельнице, про то, как в одну дыру загружают зерно, а из другой течёт мука. Он обещал выучить меня мельничному делу, когда я подрасту и когда я узнаю, сколько будет семью восемь. И вот дядю Мишу убили! Я, прижимаясь к печке, допятился до порога и выскочил в сени. Тут меня поймал Анатолий.
— Куда?
— Домой. Маме скажу про дядю Мишу.
— Не к спеху… Весть уже никуда не денется… Пошли-ка, братуха. Твои-то друзья уже тут…
Анатолий наподдавал столько пару, что мы плашмя распростёрлись на полу, боясь поднять носы, а Колька примостился возле шайки с холодной водой и то и дело совал в неё по плечи свою голову, как головешку, которую хотят загасить. Напарившись сам, Анатолий принялся за нас. Наши худые спины гремели, как стиральные доски. Мы еле выползли из бани и минут десять бестолково сидели на брёвнах, отдуваясь и вытирая пот.
Обессиленные, мы плелись по улице, как пьяные. Но прохлада выбила из нас банный дурман, и под конец мы уже бежали. Я ворвался в дом и с ходу крикнул:
— Мама!.. Мама, дядю Мишу убили!
— Какого?
— Тёти Фиктиного… Тётя Фиктя валяется на койке, а девчонки ревут!
Я говорил сухо, дребезжащим голосом. Мама свела брови, задумалась на миг, потом быстро сказала:
— Садись кушай… Я схожу к Фикте… Сегодня чтоб никаких вечёрок!
Мама ушла. Я скинул сандалии, забрался на кровать и в упор стал рассматривать портрет отца. Папа, папа! Вот и дядю Мишу убили. А как же ты? Ведь и тебя могут… Я видел его волосы, его шрам, я пытался заглянуть ему в глаза глубже, за глянец фотографии, но, кроме упрямого блеска, ничего не видел.
Дед Митрофан так обрадовался нашему приходу, что чуть не расплакался.
— Вы уж, босалыги, не судите старика-то… Скука ведь окаянная берёт. Лежу-лежу, за мухами слежу да себя кляну…
— А вы книжки читать умеете? — спросил Витька.
— Нет, милок. Я из книжек только цигарки могу вертеть.
— А что нога, идёт на поправ?
— Лешак её знает, куда она идёт. Гипсой облепили, а что там, внутри, — только догадывайся. — Дед Митрофан вздохнул: — Срастётся, коли прежде не помру… Ну, а как там Марья-то, ужилась с Чертилой?
— Ужилась.
— Ох, ить окаянный!.. Я его всё одно отучу перечить, я его… — Старик потряс кулаком, потом улыбнулся. — Ну, а с вами как Марья? Почитает вас?
— Почитает, — сказал Колька. — Ругается, будто мы… эти…
— Вы бы уж скорей, дедушка, поправлялись.
— А куды же я денусь — поправлюсь. Полежу вот да и опять… Вы не забывайте старика, а то я в тоску впадаю… Только что мухи, вот суседи вроде… Семьдесят лет прожил, а мух как следует не знал, летают, леший их возьми, а кто такие — убей, не скажу… А тут я нагляделся. И ноги-то у них есть, и носом-то они воротют, и крылышки-то поглаживают… Живые ведь, а не как-нибудь… Чего только нет на белом свете. — Дед опять вздохнул, покачал головой. — Ну ладно, заболтался старый… А Марье передайте: мол, дед Митрофан не велел кричать.
В сенях медсестра сказала нам:
— Скоро, скоро отпустим вашего деда. Он нам тут надоел своими разговорами о вас да о каком-то баране…
Когда мы возвращались из больницы, Петька сказал, что надо что-нибудь вытворить, что он стал тихоней, а это не к лицу мальчишке. И он стал придумывать дело.
Надо такое, чтобы увидели утром люди да и заругались.
— А вы ничего такого не делали, чтобы утром люди не заругались бы, а обрадовались? — вдруг спросил Толик.
Мы задумались. Нет. Все наши хитрости и ловкие проделки были забавными только для нас.
— Это неинтересно, — убеждённо заявил Петька Лейтенант. — То ли дело, чтоб всё в тайне, всё шито-крыто. Ничего не было, потом вдруг бах, вот тебе и раз!
— Во! — поддержал Колька. — Раз — и готово!
Толик улыбнулся.
— Чудаки! И здесь также шито-крыто, а потом бах — откуда что взялось? Хорошо ведь?
— Толь, а вы-то так делали? — спросил я.
Толик обернулся ко мне:
— Делали. В городе на нашей улице был один двор. Решили его озеленить — посадить деревья. Нарыли взрослые ям, привезли саженцы, а посадить не успели — вечер.
— Ну, и вы ночью посадили, — докончил неожиданно Шурка.
— Да… как это ты угадал?.. С тех пор мама, когда сердилась, советовала нам брать пример с тех, кто садил деревья.
— С самих себя, значит! — догадался я. — Так хорошо брать пример, когда с самих себя.
— А у вас разве богу не верили? — спросил Колька.
— А что?
— Могли вашу работу богу причислить.
— Нет, богу не верили. По радио даже передали об этом.
Петька Лейтенант вздохнул:
— А вот нам радио ещё не изобрели. Всю тайгу в деревню перетащи — не передадут.
— А тебе обязательно, чтобы передавали? — спросил Шурка.
— Не обязательно. А всё же таки…
— Озеленять тут нечего, — проговорил Толик. — Но можно другое сделать…
— Что можно?
— Ну, хотя бы прибрать скотный двор.
— У! — сказал Шурка. — Это нисколько не интересно! А вот другое…
И Шурка предложил план, который мы тотчас приняли.
Поздно вечером мы вшестером тихо подошли к дому Граммофонихи.
Света в доме не было.
Низкий сруб бани блестел в темноте, рядом валялись брёвна, сброшенные когда-то нами на землю. Тонкий месяц сверкал в небе, или близко, или далеко — не поймёшь. Месяц — это как высушенная луна, и свет у него слабый-слабый.
Мы как можно осторожнее принялись за дело. Шурка, Петька и Колька кое-что смыслили в том, как класть сруб, поэтому они взобрались наверх, а мы втроём взялись за бревно. Подали сперва один конец, потом другой. Наверху приняли бревно, уложили в гнёзда и стали поворачивать его, чтобы оно улеглось плотно.
— Всё?
— Сейчас… Петька, чуть-чуть ещё… Так, хорош… Давайте новое.
Они пошли на другую стенку, но тут оказалось, что Кольке прищемило бревном штанину. Пришлось бревно приподнимать, а потом укладывать снова. Петька чуть не сбросил Кольку со сруба, до того разозлился.
Работа двигалась. Одно бревно было очень тяжёлым. Мы втроём едва приподняли конец и только хотели подать наверх, как вдруг на крыльцо кто-то вышел. Что делать? Шевелиться нельзя — заметят, а бросить бревно — погубить всю затею. И мы замерли, кто как был. Бревно давило загорбки.
Человек на крыльце прокашлялся и ушёл в избу. Задержись он ещё на минуту — я бы сел, и бревно придавило бы меня. Собрав силы, мы подтолкнули бревно вперёд, упёрли его в угол и облегчённо вздохнули.
Больше нам никто не мешал. Мы кончили дело благополучно, если не считать, что Колька сорвался один раз со сруба и увлёк за собой Петьку. Колька приземлился безболезненно, а Петька ударился коленкой о самый нижний венец.
— Зачем ты за меня-то уцепился, кочерыжка ты большеголовая? — зло шипел Лейтенант.
— А за кого мне цепляться? За воздух, что ли? — шёпотом отвечал Колька.
— Ни за кого не надо. Полетел, так лети один.
— Ага, один. Один лети сам…
Петька погладил колено и снова забрался на сруб, а Кольке сказал:
— Иди на Шуркин край, я без тебя обойдусь, помощничек.
Мы сели отдыхать внутри сруба. Мне было жарко. Лоб вспотел. Но в теле усталости не чувствовалось, наоборот — бодрость. Сердце полнилось радостью. Хотелось ещё что-нибудь таскать, двигать, ворочать.
— Э, — сказал Петька. — Гармошка стихла. Скоро пойдут с гулянки, заметят. Айдате отсюда.
Мы побежали, то и дело оглядываясь на сруб, который скоро потерялся в темноте.
Овцы паслись за конским кладбищем на нетронутых травах и быстро насытились. Мы пригнали стадо раньше обычного.
— Ленитесь, что ли, вы? — встретила нас тётка Марья, но, приглядевшись к круглым овечьим бокам, миролюбиво докончила: — Ладно, ладно уж…
Мы начали привыкать к ворчливой сторожихе и делали своё дело, не обращая на неё внимания.
Толик второй день не пас. Он мастерил модель самолёта с резиновым моторчиком. Невероятная штука! Мы шли к нему справиться, как продвинулась работа. Шурка хотел заодно взять какую-нибудь сказку для Нюськи.
