Григорий Матвеевич немало смеялся, слушая Димкин рассказ; Димка не обижался за этот смех: он уже питал полное расположение к отцу своей соученицы. Он ушел, а Галя поднялась на подоконник, чтобы кончить заклейку. Григорий Матвеевич курил, стоя возле шкафа и, чему-то улыбаясь, говорил:
— Славный парень… Право, простая душа…
Галя заклеивала окно, а с высокого неба на нее смотрели крупные осенние звезды в зеленых шапочках; одна звезда, самая большая, розоватая, озорная, так и хотела, казалось, слететь к Гале на грудь.
Первый раз за все это время на сердце у Гали Литинской было тепло.
В этот вечер она закончила писать сочинение. Легла спать. Но вдруг ее осенила мысль. В одной рубашке она подбежала к столу и долго рылась в газетах за последние дни.
III
С тех пор, как Галя Литинская блестяще решила трудную задачу, Эльвира Машковская потеряла покой.
Она была лучшей ученицей в классе, — много лет подряд. Ее родители, очень культурные, очень уважаемые в городе люди, были убеждены, что Эльвирочка — особенная девочка, что на ней лежит печать избранности и, по горло занятые своей работой, перестали следить за ней. Эльвирочка, сама больше всех уверовавшая в свою избранность, перестала заниматься и едва переползла из 6-го в 7-й класс. Были слезы, был и ремень; папа и мама куда-то ездили, с кем-то говорили, доказывали, упрашивали. Упросили… Эльвира поняла, что даже исключительные натуры должны много работать над собой. Она принялась за работу. И звезда ее славы снова стала подниматься, она снова стала первой ученицей. И вдруг на ее пути появился человек, который может затмить ее, оттеснить на задний план. Это было больно, непереносимо больно, и больше всего потому, что говорить об этой боли нельзя было никому, абсолютно никому.
Она повела против Гали холодную войну, где можно — открытую, где нужно — скрытую.
Если девочки находили что-либо хорошее в ответах, в лице, в костюме Гали Литинской, Эльвира отыскивала что-нибудь отрицательное, смешное. Если Галя допускала ошибку в решении задачи, в произношении слова на немецком языке или, будучи дежурной, оставляла хоть одну соринку в классе, Эльвира немедленно превращала это в событие огромной важности, и начиналась «проработка» Литинской. Подружки, окружавшие Эльвиру подобно тому, как листья окружают яркий цветок, верили в ее непогрешимость и легко настраивались против Галины. Почему, например, они, с восхищением слушавшие ответ Гали по литературе, под конец стали смотреть на нее отчужденно, с холодком? Потому что Эльвира шепнула Дусе Голоручкиной: «Фи!.. Ничего особенного, вызубрила», — а та — тихонечко — другим.
Таким образом, все развивалось в желательном для Эльвиры духе. Но на душе у нее не было покоя; недовольство собой и ожидание чего-то тяжелого томило ее. Это беспокойство усиливалось тем, что в борьбе с Галей она не видела в своем лагере абсолютного единства. Даже Вера Сосенкова, на поддержку которой она рассчитывала больше всего, не поддерживала ее. Она восторгается ответами Литинской, выражает ей свое сочувствие. На днях принесла журналы, газеты и отдала Гале, сказав:
— Может быть, когда-нибудь потом, Галя… ты будешь готовиться к политинформации. Мой папа говорит, что тут есть интересные материалы. Возьми…
И это — Вера! Ведь всего только в прошлом году она нисколько не разбиралась ни в физике, ни в химии, и именно она, Эльвира Машковская, занималась с ней целое полугодие и вытянула в успевающие. Тогда Верочка рассыпалась в благодарностях и выполняла все желания Эльвиры. А теперь… Она защищает эту тихоню-зазнайку; она, видите ли, делает это из принципа! О люди! Неблагодарные! Жестокие!
День был хотя и облачный, но мягкий, тихий, с шелестом опавших листьев. Как только началась большая перемена, все ринулись на улицу, в садик. В классе остались Димка Боровой и еще два-три мальчика. У Димки было хорошее настроение: он только что получил по ненавистной ему геометрии пятерку. На глаза ему попалась чернилка-непроливайка; подбросил, поймал — хорошо, не пролилась! Это же проделали и другие — всем понравилось. И пошло веселое жонглирование!
В класс вошла Эльвира Машковская.
— Вот глупые, — сказала она. — Как маленькие…
— Элька, лови! — кинул ей непроливайку Димка. — Лови!
Элька взмахнула руками, но было поздно: фиолетовое чернильное пятно расплылось по нежной коже ее щеки! С руганью она достала зеркальце и принялась стирать пятно. Кто-то продекламировал:
— Свет мой зеркальце, скажи,
Да всю правду доложи,
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?
Дмитрий Боровой ответил:
— Ты, конечно, спору нет,
Ты, царица, всех милее…
Пуще прежнего разозлилась Эльвира, но ребята не стали слушать ее — убежали.
Стерев пятно, Эльвира начала было повторять урок; но тут она увидела на парте Гали Литинской тетрадь по литературе; конечно, это — сочинение, приготовленное к сдаче. Минута — и тетрадь в ее руках.
— «Что такое хороший коллектив», — оглянувшись, прочитала она. — Интересно…
Галя писала о том, что весь наш народ — большой коллектив, сплоченный партией, о прекрасных коллективах на фабриках и заводах, в вузах и в школах. Затем — о силе и значении коллектива в жизни человека. «Настоящий коллектив, — писала Галя, — тот, в котором все объединены чувством локтя, в котором все хорошее находит поддержку, все дурное — осуждается прямо и открыто. В хорошем коллективе высокая требовательность к человеку сочетается с вниманием к нему, с желанием помочь ему стать лучше, духовно богаче и красивее».
«Но иногда, — продолжала она, — в некоторых наших коллективах происходят странные вещи. Одни личности встают над коллективом, другие — отрываются от него. У первых, наверное, считающих себя лучшими, живой интерес к жизни коллектива сменяется «холодным вниманием», а оторвавшиеся начинают жить своими интересами. Коллектив распадается, словно какая-то ржавчина разъедает его. Советские люди, мы не можем жить поодиночке; внимание коллектива, его справедливая требовательность, а порой — искреннее слово участия нам нужны, как воздух. Но как раз этого-то порой и не хватает. Человек замыкается в себе, и никому нет дела до его радостей и печалей».
Дальше Галя писала о коллективе 9-го класса, о себе, называла свои недостатки — робость, нерешительность; из отдельных выражений, глухих намеков Эльвира понимала, что Гале живется нерадостно, что именно она нуждается в слове участия. Но Галя не жаловалась на свою долю и никого не обвиняла. Местами в сочинении были короткие, но меткие характеристики, — без имени характеризуемых; Эльвира узнавала в них то одного, то другого из своих друзей, а когда речь шла о «поднявшихся» над коллективом, она сразу поняла, в чей огород брошен этот камешек, и возмутилась.
Она читала — и перед ней раскрывались горькие переживания простого, хорошего и, в сущности, одинокого человека. Порой казалось, что это — дневниковые записи. Но это было и сочинение, — сочинение богатое, глубокое, написанное ясным и образным языком. Ей, Эльвире Машковской, такого не написать! Она читала, и ее колола и страшила нехорошая мысль: «Алексей Кириллыч любит чистые работы… чистые-чистые… За каждую помарку он снижает…» Рука ее тянулась к чернильнице, но она отдергивала ее тут же обратно, словно чернильница была огненная. «Не надо, не надо, что это я… Это гадость!».
«А что такого? Димка Боровой играл с чернилками… В случае чего — подозрения на него, на мальчишек. Ну да!»
Она постучала непроливайкой по тетради; густо-фиолетовые кляксы расползлись по странице. Она закрыла тетрадь и положила на место.
— Боже мой! Зачем я… зачем!..
Махнула рукой и пошла из класса. И в дверях столкнулась с Верой Сосенковой. В голове мелькнуло: «Видела? Нет?.. Молчит. Слава тебе… — кажется, нет!».
Звонок. С шумом, с разговорами ребята входят в класс, рассаживаются. Но что такое? Один посмотрел на классную доску — расхохотался, другой — расхохотался… И вот уж хохочет весь класс. Даже Галя Литинская (всю перемену она провела в библиотеке, читала газеты), даже тихая Галя и та смеется. Не смеется только Эльвира.
На доске изображена она, Машковская. Она одета в шикарное платье, какое носили дамы в глубине XIX века; у ног ее — любимые романы и из них выглядывают рожицы героев, — все чем-то смахивающие на Андрюшку Рубцова из 10 «б»; сам он изображен улепетывающим от Эльвиры. Со страдальческим выражением на лице она простирает к нему руки: «О, вернись, мое сердце! Вернись, ясный сокол!».
Входит Алексей Кириллович. Все хохочут. Он смотрит на доску и — тоже смеется, прикрывая рот рукой.
— Это безобразие! — кричит Эльвира. — Это оскорбление личности!
