словно здесь надеялся найти свое спасение. Позднее я узнал, что Кулачу всего четырнадцать лет. Однако он хотел казаться старше и наврал, будто учится уже в средней школе [6]. Впрочем, вскоре Аттила сам признался в этой невинной лжи: он больше не хотел быть взрослым.
Уже в первый день у нас с ним случилась неприятная история. Едва началась стрельба, как он бросил винтовку и побежал назад к дымоходной трубе. Но «шеф» перехватил его и влепил звонкую затрещину. Аттила пополз по крыше назад, на свое место. Но когда все закончилось, Аттила поспешно спустился в квартиру и помчался в туалет. После этого с ним долго беседовал Жаба. Он говорил с мальчонкой предельно ласково, но для Аттилы это было похуже оплеухи. Мягким, добрым голосом «шеф» сказал Кулачу, что совсем не в обиде на него, но что здесь не место грудным младенцам и потому Кулач может убираться ко всем чертям. После этого «шеф», добродушно посмеиваясь, похлопал бедного Аттилу по плечу и шутливо щелкнул по лбу. Мы, стоявшие вокруг, тоже засмеялись. А бедняга Кулач сначала что-то невнятно залепетал дрожащими губами, а потом заплакал. Вид у Аттилы был такой жалкий, что «шеф» в конце концов махнул рукой и отвернулся. Он не сказал Кулачу, мол, оставайся, но и не прогонял его.
Так Аттила остался с нами.
Другой новичок, Дюла Кочиш, быстро завоевал уважение к себе. Даже «шеф» почтительно обращался с ним и не раз отзывал его в сторонку, посоветоваться. Прежде его правой рукой, вторым после его заместителя, Денеша, считался Йошка Лампа. А теперь Кочиш даже и Денеша оттеснил на второй план, а Йошка Лампа вообще был не в счет.
Пока с нами был «шеф», работы у нас хватало. «Шеф» не любил, чтобы мы бездельничали. Когда мы собирались все вместе в квартире, он тотчас же принимался наставлять, как беспощадно мы должны ненавидеть врага.
Говорить Жаба умел зажигательно. Одно меня удивляло: он вбивал нам в голову, что все у нас жили бедно, сам же он одет с иголочки. На нем была новенькая кожаная куртка, сорочка из натурального шелка, и курил он тоже самые дорогие сигареты.
Если «шеф» был в настроении, он даже шутил с нами и рассказывал смачные анекдоты. Мы тогда покатывались со смеху. Особенно доставалось в его шутках конопатому Кулачу. И хоть мне было жаль беднягу, но, что делать, я даже вынужден был принимать участие в этой потехе над ним. «Шеф» щупал у Кулача мускулы и притворно ужасался, какие они «крепкие». Потом он спрашивал, умеет ли Кулач делать стойку, кувыркаться через голову, и заставлял его подтягиваться на руках. Самое смешное было, когда Жаба предлагал Аттиле правой ногой почесать левое ухо. Аттила тужился, потел, а мы покатывались со смеху. «Шефские» шутки, как правило, заканчивались быстро и неожиданно: он вдруг обрывал разговор на полуслове, бежал к телефону и вел с кем-то короткие и непонятные для нас беседы. В другой раз Жаба садился и, быстро настрочив какую-то бумагу, прятал ее в портфель и мчался в город. В воскресенье вечером он оставил нас одних, предупредив, что дня два будет отсутствовать и связь с нами будет поддерживать только по телефону.
Мы все облегченно вздохнули, хотя никто не решился бы вслух признаться, что Жаба нам противен и мы боимся его.
Может быть, потому, что Аттила Кулач был намного меньше меня, и в душе я считал его как бы своим младшим братишкой. С этого дня я никому больше не позволял его обижать. Один раз я даже сцепился с Йошкой Лампой из-за него, и, наверное, мы основательно поколотили бы друг друга, если бы нас не растащил Денеш.
И меня и Лаци тянуло к Дюле, но заговорить с ним мы как-то не решались: больно уж он был серьезный и рассудительный. И все, что он делал, — делал с душой, а говорил от чистого сердца, а не просто сотрясая воздух. И хотя он сказал, что ему шестнадцать, ему вполне можно было бы дать все двадцать.
С Денешем мы целый год вместе проработали на одном заводе. И здесь, на улице Пратер, всю неделю живем под одной крышей — а такие дни за целые годы считаются, — и все же коротенький разговор с Дюлой оказался для меня важнее нашей дружбы с Денешем.
Разговорились мы с ним только один раз. Я сказал тогда, как я волнуюсь за свою маму и старшую сестру. Потом рассказал, как очутился здесь: и я хотел и не хотел, будто какой-то непонятной силой меня сюда затащило.
По натуре я человек неразговорчивый и чувства свои словами выражать стыжусь. Дюла оказался первым и единственным в моей жизни человеком, освободившим меня от этой скованности, хотя не произнес при этом ни слова. Слушал и понимающе молчал.
— Моя мама тоже, наверное, дома ждет меня, — сказал он потом тихо. — Стоит у ворот и ждет. Братьев-сестер у меня нет. Отец нас бросил. Так что, кроме меня, и нет у нее никого…
Удивительно он умел рассказывать: будто все наяву перед тобой встает, о чем он говорит. Как только вспомню его рассказы о своей матери, она, как живая, передо мною стоит. Красивая женщина, темно-русые волосы с проседью. С утра и до позднего вечера все ждет, ждет своего сына.
Представьте себе наше удивление, когда к нам, к молодежи, вдруг обратил свою речь по радио австрийский наследный принц. Едва ли, подумал я тогда, принц Габсбург так сразу мог стать нашим лучшим другом. Но Денеш разъяснил мне, что теперь у нас будет такой социализм, который подходит даже и принцам. Я перевел взгляд на Дюлу: что-то он скажет на это? Но он не сказал ничего. Вместо него ответил Лаци Тимко, по обыкновению дернув плечом:
— Откуда тебе-то знать, что следует понимать под социализмом? Может, я и не знаю, но уж то, о чем накануне вечером сказал по радио кардинал Миндсенти [7], вообще ни к какому социализму не имеет отношения. Как ни верти его слова — и так и эдак.
Уже поползли слухи, что в городе стреляют в коммунистов. У меня опять заныло
