Ненастье разрушило Асины планы, но это не мешает ей плясать под дождем, благо толстая экономка несется во всю прыть, несется — не обернется.
Жаль, что кончается улица, что сейчас за поворотом вырастет красивый, ненавистный дом, из которого Асе нельзя убежать.
И вдруг… Любимое волшебное «вдруг»! Вдруг она видит: под навесом столовой «Труженик», благоразумно укрывшись от ливня, стоит Федя Аршинов. На нем кожаная куртка Каравашкина и заношенная, неизвестно где раздобытая буденовка с такой же звездой, как на курточке Шурика Дедусенко.
— Федька!
Ася бросается под навес, а стайка серых, потемневших от дождя халатов скрывается за углом вслед за экономкой.
— Федька? Ты? — Асины зубы стучат не то от холода, не то от восторга.
Федя шарахается от вороха брызг, которыми его обдает влетевшая Ася.
— Эх ты, мокрая курица!
Но эти слова вызывают лишь счастливый смех Аси.
— Пришел все-таки!..
— Захотелось обратно?
— Ага! Дразниться не будешь?
— Пошли, пошли. Дождя не боимся?
— Мы? Дождя?! Только, Федя, я Татьяне Филипповне слово дала…
— Дала и держи.
— А как же?..
— Я-то на что? — Федя откидывает назад сползшую на его светлые брови буденовку. — Я тебя украду.
— Чего?
— Я сразу придумал: украду — и все. Поняла?
У Феди слово не расходилось с делом. Взял да украл.
Не дожидаясь, пока за Асей вернется кто-либо из ее надзирателей, не дожидаясь, пока утихнет ливень, дети, смеясь, выбежали из-под навеса и ринулись вперед. Прощай, здравница! Так Ася и не получила полагающихся при выписке угодных богу даров…
— Имей в виду, — сказал ей в пути обстоятельный Федя, — у нас очень туго с шамовкой. Сухари подъели…
Он шагал своей ровной, степенной походкой, хотя дождь не щадил его русой непокрытой головы и ситцевой выцветшей рубахи. Кожаная куртка и красноармейский шлем укрывали девочку.
— Нужна мне шамовка! — лихо ответила Ася.
Пятое сентября оказалось для Аси знаменательной датой и не только потому, что это был день возвращения колонистов в Москву.
Сразу же после завтрака Ася помчалась в зал, в высокий двухсветный зал, щедро пронизанный солнечными лучами. Центральная часть его вот уже с неделю как освобождена от стульев и скамеек и отдана детдомовским художникам.
Талантов в Доме Карла и Розы всегда хватало, не хватало возможностей, позволяющих этим талантам проявить себя в полную силу. Однако, когда детский дом начал готовиться ко Дню советской пропаганды — такой день Наркомпрос устраивал по всей республике, — возможности стали почти безграничными, так, во всяком случае, утверждал Федя Аршинов, председатель комиссии по проведению этого знаменательного дня.
Федя и оба его помощника (у всех троих имелись новенькие билеты с буквами РКСМ на обложке) раздобыли в недрах Наркомпроса два рулона обоев, на обратной стороне которых не побрезговал бы рисовать и сам Репин. Райкомовцы, удивляясь собственному размаху, отсыпали Феде в пять бумажных фунтиков сухой краски. Пять разных колеров, как возвестил своим художникам Федя, — это почти спектр!
Остановка была за кистями, но их энергичная тройка сумела изготовить «из подходящего сорта волос». Призвав на помощь общественное мнение, Федя несколько укоротил мягкую, пушистую косу Вавы Поплавской.
Так или иначе, художники были оснащены, и за их творчеством следили десятки взыскательных глаз. Все понимали: нельзя ограничиться украшением своего дома одними осенними листьями, даже если они красных оттенков, даже если они перемешаны с огненными гроздьями рябины. Пропаганда есть пропаганда.
В сарафанчике, особенно запестревшем после общения с красками, Ася стоит над своим творением, разостланным на полу. Картина предназначена для вестибюля, чтобы каждый вошедший в детский дом был распропагандирован в первую же минуту. Тема ее одобрена всем коллективом.
Суровые, непреклонные, идут с винтовками наперевес красноармейцы. Их лица и руки желты оттого, что другого, более подходящего оттенка в наличии не оказалось. Красноармейцы спешат на защиту Советской республики, которую Ася изобразила в виде женщины на колеснице Революции. Под колесами ярко-красной колесницы, поглотившей чуть не ведерко киновари, корчится дракон в цилиндре, окрашенном сажей. (Ася добилась того, что цилиндр, на котором оставлены белые блики, кажется выпуклым и блестящим.) Дракон этот — как поймут даже малыши, младшие из младших, — есть издыхающий, ненавистный империализм.
День пропаганды назначен на седьмое сентября, но в детском доме почти все готово к пятому. Вон Панька Длинный кладет на свой плакат последний вдохновенный мазок, вон Оська Фишер стирает тряпкой след чьей-то нахальной подошвы, наступившей на небо, коему следует безмятежно голубеть над головами демонстрантов. Все готово ради приезда долгожданных колонистов.
Ждет ли черниговцев Ася? Ждет! Она очень скучает без Кати. Ждет и трусит. Как-то они встретятся с Ксенией? Говорят, она здорово организовала жизнь колонистов. Наверное, стала еще сознательней и Асю окончательно запрезирает…
Скоро минет месяц с того мига, как Ася, подбадриваемая Федей, вымокшая и счастливая, вбежала под гостеприимную колоннаду детского дома. Татьяна Филипповна позаботилась, чтобы Ася не слышала слишком много упреков, не пожалела, что вернулась к себе.
Правда, расспросов было немало, всем хотелось послушать, как Асе жилось в мире капитализма. Федя так и разъяснял: тетка пристроила Асю в самое пекло старого мира. Ася красноречиво расписывала это пекло.
Как-то выслушает такие подробности Ксения? Опять скажет: «Соприкасалась»? Пожалуй, еще не поверит, что на мир Казаченковых Ася сумела взглянуть сквозь сито будущего.
Из оцепенения Асю выводит радостный голос ожившей за лето Сил Моих Нету:
— Вещи приехали! Два ломовика! Сами колонисты идут пешком, а вещи приехали, и Юрка хромой с ними.
По словам Нюши, телеги набиты невиданными богатствами. На весь двор несет сушеными грибами! И еще есть мешок чая из сухого смородинового листа! А гербарии? (Нюша сказала «бергарии».) А миллион коробок с дохлыми бабочками и жуками?
— До чего богато приехали! Сил моих нету…
Приехали!.. Ася в волнении представила себе многолюдную улицу. На перекрестках рабочие устанавливают ко Дню пропаганды деревянные щиты с наглядными таблицами и всякими сведениями про Советскую власть, а девушки из Союза молодежи весело расклеивают на стенах и заборах плакаты и листовки. Вот по такой улице, прямо по трамвайным путям, шагают сейчас загорелые колонисты, и Катя, обозревая Москву, так и вертит курчавой головой. А Ксения? Ксения, разрумянившаяся от ходьбы, знай покрикивает: «В ногу! Эй, анархисты, не путать ряды!»
В зал вошла Татьяна Филипповна. Крупная, чисто одетая, с круглым гребнем в гладких волосах. Она собирает ребят на разгрузку телег… Все дела свалились на Татьяну Филипповну. Нистратов стал знаменитым лектором — детдомовцы даже частушки сложили, где рифмуется лектор-директор. Он все чаще отлучается в самые разные аудитории — в рабочие клубы, в Политехнический музей, — а Татьяна Филипповна отдувайся, а детдомовцы жди, пока у нее дойдут руки, чтобы покроить теплые платья из той бумазеи, что к началу учебы Наркомпрос вытребовал в Центротекстиле.
Асе больно смотреть, как измучена Татьяна Филипповна. Часто кажется, будто она проплакала всю ночь, а она просто заработалась. С чего ей плакать?
— Так как же, ребята? — громко спрашивает Татьяна Филипповна. — Пойдете сгружать?
Она вербует всех художников, кроме Аси. Той поручено стеречь не только произведения, но и ценное хозяйство живописцев. Федя на этот счет строг.
Однако не он ли спешит сюда, в зал? Ася всегда узнает его уверенный, быстрый шаг. Дернул дверную ручку, пошел по залу — плакаты, разостланные на полу, сдвинулись, как от порыва ветра. Рослый, плечистый, почему-то насупленный. Светлые брови хмуро сошлись у переносицы. Что с ним? Встал над Асиным плакатом и молчит. Ася оробела.
Федя протянул ей газету:
— Читай! О детском санатории в Сокольниках.
Палец Феди двигается по строчкам, слегка размазывая нестойкую типографскую краску. Ася читает:
«Мещанская ненависть к коммунизму»… «Слово «большевик» для них: разбойник, мошенник, непонятное пугало…» Ася покосилась на Федю. Уж не спутал ли автор статьи насчет Сокольников? Не описывает ли он иное место? Ася продолжает читать:
«…Педагогический персонал не разъясняет смысл событий, не разоблачает сухаревские небылицы. Когда дети играют в красную и белую гвардию, руководительницы явно на стороне последней».
В здравнице Казаченковых о Красной Армии и пикнуть не разрешалось. Покосившись на Федю, Ася читает дальше:
