— Да не беспокойся. Его зовут Селсо. Он работал на кофейной плантации в Соконуско, а последние два года протрубил на монтерии. Лучший из всех лесорубов!
Сантьяго присел к костру и стал вынимать из своей сетки припасы, чтобы сварить себе ужин.
— Послушай, Селсо, — сказал Андреу, — Сантьяго работал вместе со мной возчиком, мы с ним много лет водили упряжки быков… Да, уж тебя, Сантьяго, черт побери, я меньше всего думал здесь встретить. Но раз ты с нами, значит, нам будет не так скверно.
— Знаешь, дружок, — проговорил Сантьяго, ставя на огонь черные бобы, — я всегда мечтал побывать на монтерии. Говорят, что возчиков бог избавляет от чистилища. Но говорят еще, что того, кто два года проработал на монтерии, сатана не пускает в ад. Лесоруба уже ничем не напугаешь — ни адским пламенем, ни адскими муками, — и сатана не получает от него никакого удовольствия. Я всегда мечтал поглядеть, что такое монтерия. За этим и отправился туда.
— Да ты не заговаривай нам зубы, пес этакий! Выкладывай все начистоту. Что с тобой стряслось?
Сантьяго скорчил гримасу и сказал:
— Стряслось со мной такое, братец, что мне влепили бы десять лет каторги, а если бы судья оказался в тот день случайно не в духе, так и все двадцать. Теперь, надо думать, тебе легче понять, почему я тоскую по монтерии. И еще тебе надо запомнить, да как следует, что я и тебе и вот этому… как его звать-то… Селсо, что ли… все зубы выбью, если вы хоть словом кому-ннбудь обо мне обмолвитесь!
Сантьяго помешал свои бобы, насыпал молотый кофе в жестяной кофейник, кинул туда несколько кусков сахару и, налив воды, поставил его на огонь. Едкий дым от костра попал ему в глаза. Сантьяго откинул голову, и лицо его исказилось. Он посмотрел в огонь и в ожидании, пока сварится еда, свернул себе сигарету из маисового листа.
— Ее думаю, чтобы я отделался восемью годами, — сказал Сантьяго. — Дело мое не шуточное. Да, мне влепили бы никак не меньше десяти. Человек-то лежит в земле. А он был, как они говорят, в расцвете сил… И прикончил его я, а такие вещи даром не проходят… Если я выживу на монтерии, — а почему бы мне не выжить? — я найду себе потом укромное местечко, где меня никто не тронет, — ведь наша республика так велика… Ну вот, бобы, оказывается, уже сварились. А я думал, они простоят до утра на огне и все-таки будут как камни.
На второй день команда дошла до реки Хатате. Это глубокая и широкая река, и вброд ее не перейдешь, даже если развьючить мулов и нести груз на голове.
Мулов развьючили, индейцы взяли их на длинные лассо, затем несколько индейцев сели в каноэ, стоявшее у берега, и отчалили. Парни в лодке тянули за лассо, а погонщики, оставшиеся на берегу, дикими криками и ударами хлыста гнали мулов в воду. Перестав доставать дно, мулы бросались вплавь. А мучачо тянули за лассо, чтобы помочь животным справиться с сильным течением.
За один такой рейс удавалось переправить от трех до четырех животных. Впрочем, некоторых мулов даже не приходилось гнать — они сами шли в воду и переплывали на другой берег.
Когда все животные были наконец переправлены, индейцы принялись за груз. В каноэ клали тюки — столько, сколько лодка могла выдержать, — и перевозили их на другой берег. Течение было здесь очень бурное, но индейцы так мастерски вели каноэ — простое выдолбленное бревно — между порогами и водоворотами, что оно ни разу не перевернулось. Как только весь груз оказался на том берегу, начали переправлять людей.
Здесь было всего одно каноэ, поэтому переправа через реку Хатате этого огромного каравана заняла около пяти часов. Когда последняя партия индейцев оказалась на том берегу, уже спустилась ночь.
Лагерь разбили над самой рекой, в полукилометре от финки Ла Кондеса — она была хорошо видна с этого места. Дон Габриэль, дон Рамон и еще двое торговцев, которым хотелось провести ночь, как подобает цивилизованным людям, поскакали на финку. Это была их предпоследняя ночевка под крышей. Следующей ночью их ждал лишь навес из пальмовых листьев, перевитых лианами, укрепленный на свежесрубленных шестах. А здесь, на этой большой, прямо королевской финке, были столы и стулья, стаканы и тонкие фарфоровые чашки — последние предметы цивилизации на пути в монтерию. Энганчадоры могли здесь еще раз насладиться прогулкой по ухоженному саду с цветочными клумбами, видом кафельного пола, удобной кроватью и изысканной пищей.
Оба энганчадора и торговцы, причислявшие себя к кабальеро, не хотели упустить эту возможность. О команде беспокоиться было нечего. Здесь ее можно было оставить даже без присмотра капатасов. Вряд ли кто-нибудь рискнул бы переправиться вплавь через реку, которая отделяла завербованных от того мира, где есть города и селения, где читают книги. Да и каноэ было прикреплено к причальному столбу тяжелой цепью, запиравшейся на большой замок. Но даже если бы каноэ и не было на цепи, вряд ли кому-нибудь удалось бы на нем удрать: не имея большой сноровки, на каноэ перевернешься через пять минут. А кроме того, все мучачо так устали, что хотели только спать. Им было уже не до бегства.
В доме финкеро царило шумное веселье. Один из торговцев купил у здешнего хозяина двух мулов, так как дорогой ему стало ясно, что в Хукуцине он навьючил на своих мулов слишком большую поклажу. Они очень устали, и он боялся, как бы они не сдохли в пути, если их хоть немного не разгрузить.
Финкеро, его сыновья и староста уверяли, что путь, пройденный командой, годится для воскресной прогулки — настолько он легкий. Но тому, кто не знает, что означает слово «дорога» в Центральной Америке, эта часть пути показалась бы ужасной — хуже всего, что только можно себе вообразить. А люди с финки, исходившие и изъездившие все окрестности, говорили:
— Ба! Дорога отсюда до Хукуцина! Да старый, хромой мул и тот по ней побежит и не спотыкнется. Если я выеду отсюда в воскресенье после обеда и сосну в пути, то к вечеру окажусь в Хукуцине. По чести сказать, сеньоры, эта дорога — просто асфальтированное шоссе по сравнению с той, до которой вы доберетесь послезавтра утром. Но не падайте духом, сеньоры! Там и до вас погибло немало людей.
И все-таки в эту ночь один из завербованных решил бежать. Не только одни кабальеро ушли на финку: чуть позже туда отправились капатасы и торговцы победней. Но кабальеро пошли в господский дом, а капатасы — в селение, где жили пеоны. По случаю какого-то семейного торжества там играла музыка и были танцы. Капатасы вернулись в лагерь к полуночи.
Таким образом, в этот вечер команда осталась без всякого надзора, и один из молодых пеонов решил, что это последняя возможность бежать и вернуться в родное селение. Он незаметно отошел от костра, собрал в узелок самое необходимое, спрятал в кустах свой большой тюк и, дойдя до реки, пустился вплавь.
Индеец был хорошим пловцом, он не боялся даже сильного течения. И ему удалось, правда не без труда, добраться до другого берега. Там он вскарабкался на откос и вскоре вышел на большой луг. И тут он заметил, что навстречу ему крадутся два зверя, но в темноте он не мог их как следует разглядеть. Когда они, все еще крадучись, робко подошли поближе, ему показалось, что это собаки. Но потом, в мерцающем свете звездного неба, он вдруг увидел, что это пумы. Очевидно, они вышли из густых зарослей Эль Параисо, чтобы поохотиться на лугу. Возможно, что пум привлек запах дичи, которую подстрелили проходившие здесь днем индейцы. А может быть, пумы просто шли к реке, чтобы напиться.
Пеон остановился и припал к земле. Он надеялся, что пумы пройдут стороной, не обратив на него никакого внимания. Но, видно, он понятия не имел о повадках пум. Они почуяли его по запаху задолго до того, как он их увидел. Были ли пумы настолько голодны, что решили утолить им свой голод, или они не считали его присутствие основанием, чтобы изменить свой путь к реке, или они просто заигрывали с ним, этого парень не знал. Зато он знал совершенно точно, он видел, что пумы идут прямо на него. Он не стал выяснять, уж не обманывает ли его зрение — ведь пумы лишь неясно вырисовывались на ночном, но светлом небе, — он сразу повернул назад и, пригибаясь к земле, снова направился к реке. И тут он услышал приглушенный, фыркающий кашель. Теперь уже сомнений быть не могло — пумы шли за ним. Обернувшись, он, к ужасу своему, заметил, что пумы, сменив неторопливую рысцу на галоп, двигались прямо на него.
Парень бросился бежать. Дорога была песчаной, ровной, и он мчался не хуже пум. Но вдруг он споткнулся о корень. Вербовщику повезло — на этот раз он не потерял завербованного. Индеец упал так удачно, что оказался на самом краю склона, круто спускающегося к реке. Он и не попытался подняться на ноги, а кубарем скатился вниз и очутился прямо в воде. Нащупав ногами дно, парень обернулся, вытер лицо и взглянул на берег. Над рекой небо было почти светлое, как в сумерки, и теперь он увидел совершенно ясно, что за ним и в самом деле гнались две пумы. Они стояли, словно чего-то выжидая, шагах в трех от реки и ворчали, явно не зная, что им дальше делать. Преследовать добычу в воде пумы не могли, и они караулили, надеясь, что индеец снова выйдет на берег.
