Боец без ноги за все время беседы не проронил ни слова. Он стоял, опершись обеими руками и подбородком на костыль, и задумчиво глядел на орудие.
— Экая красавица!… — вдруг сказал он, не сводя глаз с гаубицы. — И хату ей поставили, а она будто у окошка… Чисто Гандзя!
Мой начальник артиллерии Малюга несколько раз уже порывался прогнать раненых от орудия, но мы его осаживали. А тут уже он не стерпел, выглянул из-за щита и, строго взглянув на раненого, сказал веско:
— Какая тебе «Гандзя», ежели она шестидюймовая орудия!… Понимать надо — шестидюймовая орудия, гаубица!
— Да я ж то и говорю! — крикнул раненый, смеясь в глаза нашему начальнику артиллерии. — Говорю: голубица, Гандзя!…
Раненый подковылял поближе к вагону.
— Чего насупился-то, борода? Али песен не певал? А я вот, гляди, и без ноги, да пою!… Есть у вас запевала?
— Есть, есть! — бойко ответили мои бойцы, высовываясь из блиндажа и подталкивая вперед Никифора.
— Есть, — сказал Никифор и покраснел.
— «Гандзю», песню, знаешь? — деловито справился раненый. — Запевай. Голубице вашей споем. Она у вас заслуженная…
Мои бойцы разместились вокруг орудия. Раненые стали в кружок внизу.
Никифор обвел всех взглядом и поднял руку.
— Обожди-ка, — сказал матрос и крикнул вниз, раненым: — Нет ли, друзья, гармошки? Может, тальянка или русская, мне все одно…
— Вот чего нету, того нету! — вздохнул безногий боец. — Сами без гармошки страдаем… А вот голосов прибавить можно!
Он повернулся вокруг своего костыля и закричал:
— Э-гей, сестрицы! Ходите сюда с хороводом… Да цветиков попутком насбирайте… Поболее несите цветов!
А бойцы уже грохнули звонкую песню:
Гандзя люба, Гандзя кыця,
Гандзя славна молодыця
— Голубица… Славна голубица! — подправлял на каждом куплете раненый боец, а потом так и пошло: «голубица».
На песню группами подходили от эшелона любопытные. Но, узнав, что и кому поется, сами становились в кружок и подпевали.
Вскоре около бронепоезда образовался хор голосов в двести.
Так славили нашу гаубицу.
А она, вся убранная цветами и зеленью, стояла суровая и грозная, готовая каждую секунду смертоносным вихрем встретить врага…
— Что ж, теперь дело за небольшим, — сказал матрос, когда мы двинулись дальше. — Остается только в паспорт имя вписать.
На первой же остановке он пошел в вагон к начальнику снабжения и раздобыл у него баночку сурика. Взял кисть и вывел по бортам вагонов и на будке паровоза жаркие крупные буквы:
ГАНДЗЯ
Так бронепоезд стал крестником красноармейцев.
* * *
Только на четвертые сутки, после яростной рукопашной схватки под Винницей, нашей бригаде удалось наконец пробиться через вражеские заслоны. Вышли из кольца и мы с бронепоездом, вытянув за собой многоверстовой эшелон.
Разорванный фронт красных частей был восстановлен. Оба полка бригады, кавэскадрон, отряды рабочих, батареи, повернувшись лицом к врагу, снова стали на позиции. А эшелон продолжал движение в тыл. От Винницы мы его уже не сопровождали — тут дорога была свободна до самого Киева.
Состав за составом, шестнадцать поездов, набирая ход, двинулись мимо бронепоезда. Нескончаемой чередой замелькали вагоны — красные, зеленые, сине-желтые, белые, с окнами и без окон, с людьми, и грузом. Раненые красноармейцы, доктора, санитары, банщики, пекари, каптенармусы — сотни людей махали нам из окон, кричали, иные выскакивали на площадки вагонов, иные карабкались на крыши, чтобы еще и оттуда помахать бронепоезду шапкой.
Паровозы эшелона, прокатывая мимо, приветствовали бронепоезд гудками. Наша «овечка» пронзительно ревела в ответ, обдавая всех теплыми брызгами пара. А мы — вся команда — стояли шеренгой, руки по швам, гордые своим поездом и друг другом, счастливые…
Взметая пыль, полным ходом пронеслись поезда. Наконец стукнул-грохнул последний из семисот вагонов, и через минуту и этот поезд пропал вдали. Замирая, прогудел гудок паровоза…
Матрос выступил из шеренги.
— Все прошли? Ты пересчитал, товарищ командир?
— Пересчитал. Все.
— Все, все, — заговорили кругом, — все шестнадцать! Как партию приняли, так и сдали — в целости, сохранности.
Особенно тепло мы распрощались с батарейцами. Бронепоезд, сделав маневр на станционных путях, подогнал площадку с пушкой к каменной разгрузочной платформе. Тут уже стояла в сбруе четверка артиллерийских лошадей. Вручную мы выкатили трехдюймовку на мостовую, и артиллеристы приподняли ее за хвост, прицепили к тележке, «передку». Потом подошли прощаться. Я каждого расцеловал и поблагодарил за братскую помощь, оказанную нам в походе.
Ездовые пришпорили лошадей, загремела, сотрясаясь на ухабах, пушка, и Кришталь, усевшись на передке, обернувшись, крикнул:
— В гости буду!
А ребята ему в ответ:
— Не в гости, а насовсем! Нам такой мастак, как ты, нужен! Командир зачислит тебя на бронепоезд!
По правде говоря, бойцы угадали мое желание. «На одном Малюге держимся, — подумал я. — А если его ранит? У артиллерийского прицела заменить его некому».
И я написал рапорт комбригу с просьбой откомандировать наводчика Кришталя из 2-й батареи на бронепоезд. Но, может быть, комбатру-2 самому не хватает людей? Или — мало ли какие у человека соображения, — может быть, ему удобнее отпустить на бронепоезд не этого наводчика, а другого… Короче говоря, прежде чем подавать рапорт, следовало повидаться с комбатром.
Машинист Федор Федорович, обжигаясь и поплевывая на пальцы, снова обвертывал тряпкой гудок паровоза: проводы окончены, мы возвращались на позицию.
В этот день жмеринские железнодорожники подали мне сообща докладную они просились служить на бронепоезд.
Я принял всех — их было семеро — и внес железнодорожников в список отдельной графой: «Ремонтная бригада».
В команде бронепоезда стало двадцать бойцов.
* * *
Наши войска развернули теперь фронт к востоку от Винницы, в районе узловой станции Казатин. Но противник не дал нам времени укрепиться и снова крупными силами повел наступление.
Бой завязался сразу по всему фронту.
Население окрестных сел и местечек было застигнуто врасплох. По всем дорогам к Киеву потянулись беженцы — с наскоро увязанным домашним скарбом, с волами, коровами, но без хлеба. Хлеб остался в скирдах на полях. На другой день боя это уже были только костры… Зерно в скирдах тлело долго и упорно. По этим огненным знакам артиллерия вела ночную стрельбу.
Крестьяне толпами собирались у штаба бригады и просились добровольцами в наши части. К ним выходил всегда сам Иван Лаврентьич. Но не для каждого из них находилась в бригаде винтовка… А безоружные люди — какая от них помощь?
За весь месяц еще не было таких жестоких боев, какие завязались под Казатином. Мы потеряли счет дням, счет суткам. В дыму и угаре боев не видели солнца. Час от часу таяли силы бойцов, но, казалось, вырви у бойца винтовку — он будет отбиваться кулаками, свали его — он вцепится ногтями, зубами; умрет, но не отступит перед врагом!
Уже не за отдельные станции шли бои, даже не за крупный казатинский узел, — здесь, под Казатином, решалась судьба самого Киева, столицы Советской Украины…
Не выходил из боя и наш бронепоезд. Мы недосыпали, недоедали, не всякий день успевали даже помыться и ходили в пороховом загаре — черные, как угольщики. Случалось, у самого орудия во время стрельбы кто-нибудь сваливался как подкошенный, и не от пули, а сшибленный сном.
Сон стал врагом, он подкарауливал каждого из нас, мы боялись его и свирепо курили — отгоняли сонливость махоркой.
Затихал бой — и все валились в тень у вагонов, не разбирая места. Трава, камни, песок — годилось все, все было желанной постелью. Только бы вытянуться в прохладе, только бы лечь…
* * *
Однажды я лежал под кусточком, и до того, помню, разморила меня жара, что лень было пальцем пошевелить. По щеке ползла какая-то канительная букашка — ползет, ползет и никак до носу не доберется! «Ну вот, — думаю, как только букашка выполнит свой маршрут и влезет на кончик носа, смахну ее и буду спать». Но вдруг слышу цокот копыт: кто-то едет — и не из тылу, а с передовой.
Я перевернулся на живот, приподнял голову и сразу же, по лошади, не различая еще всадника, понял, что это начальник политотдела.
Подъехав и приняв мой рапорт, Иван Лаврентьич спрыгнул с седла. Он сдвинул свою фуражку на затылок, обтер ладонью потное лицо и начал доставать из седельной сумки газеты.
— Хорошие известия… Хочу рассказать красноармейцам.
Но посмотрел Иван Лаврентьич на спавших вповалку около поезда бойцов и остановился в нерешительности.
Я понял его.
— Ничего, — говорю, — Иван Лаврентьич, разбужу. Потом выспятся.
— Ну буди, — сказал начполитотдела и повел своего коня в сторону, на лужайку.
