Ознакомительная версия.
Нет, нет! Она будет бороться, сколько хватит сил, с ужасной, жестокой холерой.
Быстро, как один взмах чьих-то невидимых крыльев, прошел день, наступил вечер, ночь с ее темным покровом, ночь отдыха для всего мира, ночь усиленной работы здесь, в бараке, для докторов и сестер.
Дементий затих. Его дикий стон не нарушал безмолвие ночи, но еще страшнее кажется его лицо, застывшее в своем мертвенном покое с вытаращенными глазами. Боли, судороги ног, все прекратилось вместе с другими характерными признаками жестокого недуга, но лицо его, багрово-красное, с надувшимися жилами, пугает Нюту.
— Коля Кручинин! — позвала она проходившего своего друга.:—Что это? Вы не видите, Коля!
— Да, скверно, — и молодой врач назвал мудреное латинское название болезни. — Надо… — он объяснил, что надо было делать. И Нюта с прежним рвением принялась за работу.
К утру багровое лицо побледнело, дыхание стало ровнее и глубже. Сведенные недугом черты больного снова выпрямились.
Дементий впервые вздохнул глубоко и, сознательно взглянув на озабоченно склоненное над ним лицо девушки, попросил пить.
— Спасен, отходила-таки! Боже мой, какое счастье! — и слезы обожгли загоревшиеся глаза Нюты.
— Чудо, да и только! Да вы просто волшебница, сестра Вербина! Подняла-таки, можно смело сказать, со смертного, одра, — услышала Нюта за своими плечами голос доктора Аврельского.
— Или святая, — тихо, чуть слышно, прибавил другой голос, задушевно-мягкий и такой родной Нюте.
И Николай Кручинин, знавший еще в дни его пребывания в тифозном бараке историю Дементия, восторженными глазами смотрел на милую девушку, сумевшую вырвать у смерти своего злейшего врага.
Все быстрее и быстрее проносилось время. Среди хлопот, в пылу рабочей горячки, незаметно мелькали часы, дни, целые недели. Листья в саду совсем опали, устилая пестрым ковром дорожки и куртины.
Осень входила все больше и больше в свои права. Студеные утренники покрывали лужи на улицах легким налетом ломкого, как бы стеклянного льда. В холерном бараке топили печи и чугунки, расставленные по коридору и в палатах.
Ждали уменьшение эпидемии с первыми холодными днями. Но пока она все еще свирепствовала, не прекращаясь. Правда, не так часто уже наезжал черный фургон за умершими, не так часто попадались больные с мучительно выраженной формой болезни; чаще уводили служителя и сиделки в дезинфекционную и карантинную палаты выздоравливавших, нежели увозились в длинных деревянных гробах-ящиках трупы погибших.
Зато новое несчастие караулило сестер — от одного из больных заразилась Кононова.
Это был какой-то ужасный вихрь, случайный и страшный, по своей всесокрушающей силе. Еще утром гудящий, всем хорошо знакомый бас доброй толстухи гремел по палате, и она, с необыкновенным для ее тучной фигуры проворством, носилась от одной койки к другой, а в полдень она уже лежала с почерневшим, вытянувшимся лицом, сведенным судорогой. невыразимого страдания, корчась от боли и силясь удержать мучительные стоны, рвавшиеся из груди.
Запрокинув голову, стиснув зубы, осунувшаяся в какие-нибудь два-три часа до неузнаваемости, сестра «просвирня» с редким терпением переносила мучительные операции вспрыскивания в истерзанное и без того уже недугом тело.
Ее окружил почти весь имевшийся состав докторов и сестер. Были приняты все меры к ее спасению, но на этот раз обычное завидное здоровье Кононовой сыграло злую шутку над этой крепкой, сильной, словно из камня вылитой, женщиной.
Сильная натура не победила смерти.
Последние минуты ее были ужасны.
С почерневшим лицом, с подернутыми неживою пленкой глазами, закатившимися глубоко в орбитах, Кононова молила надорвано и глухо между нестерпимыми приступами страданий:
— Помолитесь обо мне, сестрички… руку мне подайте… кому не противно… обнимите меня…
— Кому не противно? О, Господи! — и всегда все переживающая особенно глубоко и чутко, впечатлительная Нюта рванулась к умирающей, обвила ее шею и прижалась последним поцелуем к ее губам.
— Сестра Вербина! Что вы?!
Чьи-то сильные руки охватили Нюту и почти грубо отбросили от постели умирающей. Вокруг нее теснились побледневшие лица, побелевшие губы шептали ей:
— Безумие какое! Вы заразиться могли!
— Зато она счастлива, видя, что ею не брезгуют, ее любят, — произнесла в ответ трепещущая Нюта и тихонько указала присутствующим на лицо умирающей.
По этому лицу промелькнуло что-то похожее на улыбку удовлетворения.
И запекшиеся темные губы не то прошептали, не то вздохнули:
— Спасибо!
И с этим «спасибо» улетела из измученного тела окрыленная душа.
Кононовой, сестры-просвирни, не стало.
* * *
— Ну, кому надо письма, писать, либо послушать чтение хочется, вот она — я.
И Розочка, светлая и ясная по своем обыкновению, как майское утро, ворвалась сверкающим солнечным лучом в изолятор, где находились выздоравливающие больные.
Сейчас только эта самая Розочка рыдала до исступления на панихиде по Кононовой, совершенной в бараке в присутствии Ольги, Павловны, ее помощницы и всех сестер. Все, свободные от дежурств в амбулаториях и бараках сестры, приняв всевозможные предохранительно дезинфекционные средства, окурив себя формалином, пришли воздать последний долг умершей. Потом Кононову увезли те же санитары в их черном фургоне на заразное кладбище и от веселой доброй толстухи, кроме воспоминаний, не осталось ничего…
— Вот она — я! Говорите, что кому, надо.
Не успела еще Розочка со свойственной ей живостью порхнуть на кресло, как ее окружили со всех сторон.
Худой, высокой девушке из мелких модисток хотелось послушать о происшествиях, описанных в «Листке», хмурому продавцу яблок Степану—написать письмо в деревню, девочке Тане остричь ногти на правой руке (левую Таня с грехом пополам обкромсала своими силами). И всех по возможности удовлетворяла девочка-сестра.
Она писала письмо Степановой семье в деревню, стригла ногти Тане, читала газету Саше — портнихе, делала все то, что просили y нее выздоравливающие и карантинные затворники.
Но вот к ней подошел Дементий.
— Сестра-матушка, сделайте Божескую милость, дозвольте попросить, сестрицу Вербину сюда позвать.
— Нюточку? Зачем тебе надо ее, Дементий?
— Да уж надо, не перечьте, соблаговолите позвать, сестрица….
Худое, ставшее неузнаваемым после болезни, лицо бывшего служителя имело теперь какое-то странное, необычайное для, него, выражение. Казалось, какое-то твердое, непоколебимое решение застыло в этом желтом, страшном от худобы, лице.
Розочка взглянула в это лицо, важное сваей значительностью, и побежала за Нютой.
— Иди скорее! Тебя Дементий в изолятор зовет!
Нюта поспешила в карантинное отделение, предварительно окурив себя струей формалинового газа, ради предостережения от заразы выздоравливавших больных.
Едва ее миниатюрная фигурка в широком длинном халате и в полотняном колпаке-шапочке, покрывавшем голову, появилась на пороге карантинной, как Дементий, пошатываясь от слабости, встал со своего места и, сделав два-три шага, тяжело рухнул к ногам Нюты, бессвязно лепеча:
— Сестрица, родименькая, голубушка, святая! Прости ты меня, окаянного, за все давнишнее, зимнее… Христом Богом прости!.. Господь покарал меня за мой грех… Муки лютые принял за него, а ты, голубка чистая, белая, за все мое зло меня же отходила, вынянчила… Все я узнал, от больных узнал, от доктора Кручинина, его благородия… Сказал мне нынче: «Молись за сестру Вербину, Дементий, кабы не она — лежать бы тебе на холерном кладбище…» Спасительница моя! Святая, чистая душа, чем мне отплатила? Прости ты меня, Христа ради, как Господа Бога тебя прошу, земно кланяюсь тебе, ангел чистый Господень.
И он зарыдал, обвивая цепкими, дрожащими руками ноги Нюты.
Его большое, худое тело вздрагивало и тряслось, слезы градом катились по его желтому лицу.
— Господь с вами, Дементий, голубчик! Не плачьте, успокойтесь. Вам худо, воды хотите? Я же простила, простила давно!
Худенькая рука Нюты любовно, ласково гладила седые жидкие волосы этого, как дитя рыдавшего у ног ее, человека. Она силилась поднять его на ноги успокоить, как умела и могла.
— Простила? — залитое слезами, желтое, худое лицо с робкой мольбой поднялось к Нюте.
— Ну, конечно, давно, голубчик!
— А если так, если так, сестрица, — стремительно поднявшись на ноги, произнес Дементий и, отыскав глазами образ, осенил себя истовым широким крестом, — если так, Богом истинным клянусь тебе, сестрица, водки отныне в рот не брать, зарок даю и на деньги не зариться боле. Водка и деньги погубили меня было, проклятые. Пущай же отныне отгоню я их от себя; спасибо еще раз, сердечное спасибо, сестрица, Ангел Божий!
Ознакомительная версия.
