О! это было уже свыше моих сил!.. Она могла рассуждать еще о манерах, когда сердце мое рвалось на части от горя и жалости к моей ненаглядной голубке Люде, таким великодушием отплатившей мне за мой поступок с нею.
Так вот она какова, эта милая, тихая девочка! И я смела еще смеяться над нею… презирать это маленькое золотое сердечко!
— Что с вами, cher enfant? — видя, как я поминутно меняюсь в лице, спросила синявка, — или вы тоже нездоровы?
— О, нет… — с невольной злобой на саму себя сказала я. — Я здорова… Больна только бедная Люда… Я, к сожалению, здорова… да, да, к сожалению, — подчеркнула я с невольным отчаянием в голосе. — Я злая, скверная, гадкая, потому что это я принесла в класс ворону, а не Власовская. Да, да… я одна… одна во всем виновата.
Я смутно помню, что говорила классная дама и инспектриса, опять пожаловавшая в класс по новому приглашению Пугача, но отлично помню ту безумную радость, дошедшую до восторга, когда, по приказанию ее, Арно стерла с красной доски мою фамилию и потребовала, чтобы я сняла передник.
С тою же радостью стояла я, наказанная, за обедом на месте Люды, и сердце мое прыгало и замирало в груди.
«Это искупление, — твердило оно, — это искупление, Нина, подчинись ему!»
И как охотно, как радостно прислушивалась я к моему маленькому восторженному сердцу!
— Белка, давай мне скорей твой перочинный ножик, — огорошила я моего адъютанта, лишь только мы поднялись в класс. — Давай!
И прежде чем она могла понять в чем дело, я схватила лезвие перочинного ножика так быстро и сильно двумя пальцами, что глубоко порезала их.
— Ай, кровь, кровь! — запищала Бельская, не любившая подобных ужасов.
— Да, кровь, — засмеялась я, — кровь, глупенькая… Это я нарочно… Она поможет мне пройти к Люде в лазарет… понимаешь?
Но Белка стояла передо мной с открытым ртом, хлопала глазами и ничего не понимала. И только когда продребезжал лазаретный звонок, сзывавший больных на перевязку, и я заявила, что бегу забинтовать руку, Бельская неожиданно бросилась ко мне на шею, заорав восторженно на весь класс:
— Нинка Джаваха… ты — героиня!..
Осторожно крадучись, я проскользнула из перевязочной в лазаретную столовую, а оттуда — в общую палату, где, по моим расчетам, находилась Люда.
Я не ошиблась.
Она спала, забавно свернувшись калачиком на одной из кроватей. Я осторожно на цыпочках подошла к ней. На ее милом личике были следы слез… Слипшиеся ресницы бросали легкую тень на полные щечки… Алые губы шептали что-то быстро и непонятно-тихо…
Острая, мучительная жалость и беззаветная любовь наполнили мое сердце при виде так незаслуженно обиженной мною подруги.
Я быстро наклонилась к ней.
— Люда… Людочка… сердце мое… радость!
Она открыла сонные глазки… и взглянула на меня, ничего не понимая.
— Это я, Людочка… — робко произнесла я.
— Нина! — вырвалось из ее груди. — Ты пришла…
Мы упали в объятия друг друга… Плача и смеясь, перебивая одна другую и снова смеясь и плача, мы болтали без умолку, торопясь высказать все, что нас угнетало, мучило, томило. Теперь только поняли мы обе, что не можем жить друг без друга…
Люда выросла в моих глазах… стала достойной удивления… Я не могла ей не высказать этого.
— Ну, вот еще! — засмеялась она, — тебе все это кажется… ты преувеличиваешь, потому что очень меня любишь.
Да, я любила ее, ужасно любила… Моя маленькая, одинокая душа томилась в ожидании друга, настоящего, искреннего… И он явился ко мне — не мечтательной, смеющейся лунной феей, а доброй сестрой и верным товарищем на долгие институтские годы… Мы крепко прижались друг к другу, счастливые нашей дружбой и примирением…
Вечерние сумерки сгущались, делая лазаретную палату как-то уютнее и милее… Отдаленные голоса пришедших на перевязку девочек едва долетали до нас… Я и Люда сидели тихо, молча… Все было пересказано, переговорено между нами… но наше молчаливое счастье было так велико, что тихое, глубокое молчание выражало его лучше всяких слов, пустых и ненужных…
Деда — мать по-грузински (Здесь и далее примеч. автора).
Джаным — по-татарски душа, душенька — самая употребительная ласка на востоке.
Бешмет — род кафтана, обшитого галуном.
Горцы называют русских и грузин, вообще христиан — урусами.
Кунак — друг, приятель.
Батоно — господин по-грузински; это слово прибавляют для почтительности.
Чеми патара сакварело — моя возлюбленная малютка.
Айда — вперед на языке горцев.
Дели-акыз — сумасшедшая девчонка по-татарски.
Шальвары — шаровары.
Вай-вай! — чисто грузинский возглас горя, испуга.
Нукер — слуга.
Мюриды — фанатики-горцы, окружавшие Шамиля.
Ага — господин по-горски.
Беки — князья.
Иок — нет — по-горски.
Осетины — презираемое между горцами племя.
Духан — кабачок, харчевня.
Лобии — любимое грузинское кушанье.
Бухар — камин.
Квели — местный сыр.
Душманы — горные разбойники.
Наиб — старшина селения.
Сакля — домик горцев.
Калым — выкуп; по обычаю горцев, жених дает деньги за невесту.
Якши — хорошо
Зурна — музыкальный инструмент вроде волынки.
Чиунгури — род гитары.
Юноша-сазандар — странствующий певец.
Туман — золотая монета в 10 рублей.
Унаитка — крепостная служанка, рабыня.
Тулунгуши — распорядитель пира.
Чади — густая каша кусками вместо хлеба.
Мамао — батюшка, священник.
Абаз — 20 копеек.
Сазандар — волынка.
Мокко — кофе.
Харрабаджа — воинственный, восторженный крик у горцев.
Guten Abend, mein Kind! — Добрый вечер, дитя мое! (нем.)
Komm, mein Kind, her — Пойди сюда, дитя мое (нем.).
Schlafen, Kinder, schlafen! — Спать, дети, спать! (нем.)
Wer schreit so? Bist du, Запольская? Schande! — Кто это так кричит? Это ты, Запольская? Это стыд! (нем.)
Парфетки — от parfait (фр.) — совершенные, безукоризненные. (Примеч. сост.)
Ну, Gott grusst dich — Здравствуй (южн. — нем.).
Schande! — Стыдно! (нем.)
«Синявками» воспитанницы института называли классных дам, потому что они носили синее форменное платье. (Примеч. сост.)
Eh bien, nous verrons — ну, что ж, посмотрим (фр.).
Cher enfant — дорогое дитя (фр.).
Soyer prudente — будьте благоразумной (фр.).
