— Дальше! — крикнул кто-то.
Но дальше у Буцкина фокус не вышел. Следующей запиской была такая, которую огласить он не согласился бы ни за что на свете. Он растерялся, умолк и не знал, что делать. Потом, подумав, сбежал с эстрады и, сдвинув брови, подошел к директору.
— Вот, — сказал он, подавая ему записочку. — Разве так можно работать? Я полагал, что в гимназии… Я был в Вене, я был в Париже…
— Позвольте, позвольте, — остановил его директор и стал вместе с батюшкой читать поданную ему записку.
Они одновременно прочитали ее и испуганно посмотрели друг другу в глаза.
На клочке белой бумаги кто-то умышленно искаженным почерком вывел карандашом: «Долой самодержавие!»
Скомкав записку и сунув ее в карман, Аполлон Августович вскочил на ноги и строго сказал Буцкину:
— Довольно! Сеанс окончен!
И вдруг крикнул всему залу:
— Марш по домам!
— По домам? Почему? — раздалось из всех углов.
— А яичницу в шляпе жарить?
— А кролика глотать?
— Что мы даром по двадцать копеек давали?
— Неправильно!
— А в чем дело? — будто ничего не понимая, спросили старшеклассники. — Вы хоть объясните нам.
— Представление окончено! — повторил директор. — Но я еще поговорю с вами. А сейчас — по домам!
И, обратясь к Попочке, приказал:
— Заберите-ка все записки из шляпы.
Хихикая, покашливая, делая вид, что ничего не понимают, гимназисты и гимназистки старших классов стали покидать зал. Только малыши, не посвященные в тайну старшеклассников, были искренне огорчены, не дождавшись конца интересных фокусов.
— Хоть бы кролика проглотил, — вздыхали они, столпившись у эстрады, но Попочка с Гусеницей живо выпроводили их за дверь.
А через полчаса, когда гимназия опустела, Аполлон Августович заперся в своем кабинете. Перед ним на столе лежала целая груда белых, сложенных вчетверо записочек. Он быстро перечитывал их и откладывал одни влево, другие вправо. Справа лежали самые безобидные, вроде: «Гиацинт — мой любимый цветок», а слева…
Слева лежали, например, такие: «Да здравствует свобода!», «Начальница — шпионка», «Отправьте Швабру в сумасшедший дом», «Гимназия — тюрьма. Директор — тюремщик», «Нельзя ли вместо кролика проглотить батюшку?»
Рассортировав записочки, Аполлон Августович задумался.
— Да, — сказал он себе, — да…
И зажег свечу.
На свече он спалил те записки, которые были направлены лично по его адресу, а остальные вложил в конверт и швырнул в ящик письменного стола. Потом позвонил и приказал позвать к себе Попочку.
Когда тот вошел, Аполлон Августович строго спросил его:
— Скажите, ну что мне, уважаемый, с вами делать?
Попочка вздохнул.
— Ну куда вы годитесь? — продолжал директор. — Что вы за надзиратель? У вас под носом черт знает что творится, а вы…
И, указав на царский портрет, он закончил грозно:
— Или служить, или…
— Аполлон Августович, — взволнованно заговорил Попочка, — я, честное слово…
— Что мне от вашего честного слова? — перебил его директор, — что мне оно, когда у вас…
— Да я стараюсь, Аполлон Августович…
— Не вижу.
— Я приложу все усилия… Я… Вот увидите, что…
— Предупреждаю в последний раз! — грубо отрезал директор. — Идите!
Попочка поклонился и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
Идя на цыпочках по коридору, он решил: «Да, надо, надо будет поймать хоть парочку, хоть одного гимназистика, а иначе…»
И тут же вспомнил, что подходит май, а там и пасха, а к пасхе ему так хотелось купить хорошего жирного поросенка…
«Уволит со службы Аполлон Августович, — испуганно подумал Попочка, — будет тогда мне жареный поросенок… Тогда жене хоть на глаза не показывайся».
И, надевая шинель, он снова сказал себе:
— Хотя бы одного гимназистика…
Как- то ночью Лихов задержался на заводе дольше обычного времени, а утром по цехам обнаружили массу листовок. Они призывали к маевке.
— Смекаешь, рыженький? — подмигнул Володьке рабочий Алферов.
Володька улыбнулся.
— А мастер как? Не сцапал ни одной листовочки?
— Нет, — отрицательно покачал головой Володька. — В нашем цехе их моментально по карманам спрятали.
— Ну-ну, отлично, — засмеялся Алферов. — Пусть люди почитают, чтение интересное… А ты беги-ка на свое место, а то, смотри, сразу под штраф попадешь и останется тебе от жалованья одна дырка в бублике.
Володька ушел. Но не прошло и десяти минут, как его вызвали в заводскую контору, а там объявили коротко:
— Получай расчет.
— Расчет?
Но спорить Володька не стал: во-первых, знал, что никто его слушать не будет, а во-вторых, боялся, как бы снова не вспомнили про отца. Он молча расписался в получении одного рубля и восьмидесяти трех копеек и побежал к Алферову.
— Иван Захарович!
— Ну?
— Уволили…
— Что?
— Уволили, говорю.
— Уво-ли-ли? Уво-ли-ли? — несколько раз переспросил Алферов и стал шарить у себя в карманах. Он был так взволнован, что сам не знал, что искал. Наконец вытащил папиросу, но не успел донести ее до рта, как сломал, и с досадой швырнул на землю.
— Уволили, говоришь?
И, порывисто сорвавшись с места, он решительно пошел к дверям.
— Иван Захарович, куда вы? — испуганно спросил Володька. Он понял, что тот начнет воевать с мастером. — Иван Захарович!
И побежал вслед за ним.
Догнал он Алферова в другом цехе.
— Ты это что? — строго говорил Алферов мастеру, — А? За что, спрашиваю, мальца уволил?
Мастер посмотрел на него исподлобья и, чуть улыбнувшись, пожал плечами.
— За водкой тебе не бегает, а? — не унимался Алферов. — Со мной поругаешься, а на мальчишке свою злость срываешь?
Их окружили рабочие.
— Рубль штрафу, — холодно бросил мастер Алферову. — Почему работу оставил? Почему не в свой цех пришел? Иди на место. Нечего глотку драть.
— Я тебе дам рубль штрафу! — вышел из себя Алферов. — Ишь, хозяйская гнида. Душа продажная!
— Что? — заревел мастер. — Ты это кому? Мне? Мне? Глаза его налились кровью, и он со всего размаху ударил Алферова в грудь.
— Драться? — бросились к мастеру стоявшие тут же рабочие. — Драться? Рукам волю давать?
И зашумели бурей:
— Дай ему сдачи!
— До каких еще пор издеваться будут?
— Гони его по шеям, Алферов!
— К хозяину его!
— Какой там хозяин, — вышел вперед рабочий, прозванный почему-то Любой. — В тачку его да за ворота.
— Правильно!
Мастер волком заметался среди обступивших его рабочих, и вдруг решительно шагнул к дверям, намереваясь бежать в контору, но ему сейчас же преградили путь.
— Нет, брат, постой, погоди!
— Сажай! — кто-то крикнул сзади.
— Давай тачку!
В это время худенький маленький человек с землистым цветом лица, с вечно бегающими и неспокойными глазками, недавно принятый на работу, незаметно юркнул за дверь и исчез из цеха.
— Давай тачку! — снова крикнул кто-то, но тачку уже подкатывал Люба.
Мастер рванулся.
— Не позволю! — взвизгнул он по-щенячьи. — Вы что? В тюрьму захотели?
— Не стращай! — угрюмо зашумели со всех сторон. — Не очень-то мы пугливые. Сажай его, пса хозяйского!
— Вали!
И несколько человек быстро сбили его с ног и опрокинули в тачку.
— Хо-хо! — дружно понеслось вокруг. — Алферов, провожай голубчика!
— Лей слезу!
— Пиши до востребования!
— Хо-хо!
— Припудри его! Обсыпай золой! — крикнул кто-то.
— Покрась мазутцем!
С криком, с хохотом мастера выкатили из цеха на заводской двор, и только собрались вывезти за ворота, как со всех сторон понеслись тревожные полицейские свистки.
— Фрр! Трр!
Усатые, краснорожие городовые, поддерживая на бегу, свои неуклюжие шашки («селедки», как называли их рабочие), бежали на помощь мастеру и орали, по-звериному выкатив глаза.
— Раз-зойдись! Осади назад!
Двое городовых бросились к мастеру. Тот, увидя подмогу, рванулся из тачки, вскочил на ноги.
— Хватайте, хватайте его! — закричал он городовым, отыскивая глазами Любу, но Любу уже оттеснили назад рабочие. Тогда он указал на Алферова:
— Вот зачинщик!
— Ты? — подскочили к Алферову двое городовых.
Рабочие заволновались.
— Не Алферов, а мастер всему виной, — закричали со всех сторон. — Не дадим Алферова!
— Давай сюда администрацию!
— Давай хозяина!
— По шеям таких мастеров! Не будем с такими работать!
— Осади назад! Назад! — напирали на рабочих городовые.
Вдруг в конторе распахнулась дверь, и на крыльце показался пристав. Он почтительно пропустил хозяина мастерских и, подозвав старшего городового, что-то приказал ему. Тот козырнул и побежал куда-то. Мастер вынырнул из толпы стал позади хозяина.
