а эти — поддельные. Подсмотрел твои сны — и раздвоился.
— Что ты говоришь?! — сказал я. — Я с Кларой только что целовался.
— Это не Клара, — сказал капитан. — Это — гидра.
Где-то в доме хлопнула дверь. По ступенькам крыльца спускалась Клара. Она встала у забора, у земляничной калиточки, и задумчиво глядела на дальние леса, на небо, на закат.
— Щучья голова, — шепнул мне капитан. — Оставаться нам здесь нельзя.
— Слушай, отойди на минутку, — заикаясь, сказал вдруг я.
— Куда это?
— Не знаю… ну, погляди, цел ли «Одуванчик».
— Да я отсюда вижу — все в порядке, — сказал капитан.
Но все-таки он обеспокоился, вытянул шею, шагнул в сторону.
— Не вздумай с ней целоваться, — буркнул он.
Капитан пошел к берегу, и, как только он отдалился, Клара сразу направилась ко мне.
Я видел, как сияют и колеблются ее глаза, как горит в волосах ромашка.
— Не смейте меня целовать, — сказал я дрожащим голосом.
Глава XXVIII
Падение желудей
Долго, очень долго приближалась ко мне Клара.
Между нами и было три шага, но, кажется, она сделала все пятнадцать. Она шла ко мне, но то и дело сворачивала в сторону. Уже подойдя вплотную, она завернула, и я думал — пройдет мимо — и уже прошла, уже миновала, — но все-таки схватила меня за руку. Пальцы ее были сухими и слишком горячими для щуки.
Взяв меня за руку, Клара повлеклась куда-то, и удивительно, что я поплелся за нею, безвольный и податливый.
— Что вам угодно? — сказал наконец я.
— Ничего.
— Ну я тогда пошел.
И я вправду куда-то пошел, но рука моя по-прежнему оставалась в руке Клары. Клара двигалась к лесу, я — к реке, потом она повернула к забору, я направился к сараю. Так вроде бы мы и шли куда-то, но и оставались на месте. Она не отпускала моей руки, но поворачивалась ко мне боком, а я к ней все больше спиной.
— Поговорим, — шепнула Клара.
— Говорить я с вами не намерен.
— Почему?
— Потому что вы — гидра. Приехала с Орловым, а целуется со мной.
— Я приехала к вам.
Клара застыла, замерла. Глаза ее то меркли, то переливались. Вдруг она выхватила из волос ромашку и бросила на землю. Бросанье ромашки как-то притормозило меня. Раздражала все-таки эта ромашка, привнесенная летающей рукой.
— Возьмите меня в лодку, — шепнула Клара. — Самая легкая лодка в мире — это смысл жизни. Возьмите меня.
Клара прикрыла глаза, отчего еще сильней заблистала под ресницами какая-то ртуть.
— А как же капитан-фотограф?
— Мне надо в лодку, — шептала Клара и тянулась ко мне.
— А куда ж я дену капитана? — ошеломленно твердил я и уже тянул к ней губы, подобно степному дудаку, хотя откуда же у дудаков губы, у них же эти, клювья… О господи, не все ли равно — клювья ли, губы, все это ерунда, ромашка, Папашка, борьба борьбы с борьбой… Нет, но поцелуй все-таки странный фрукт — не груша ли он? Впрочем, с чего это, почему это поцелуй — фрукт? Он совсем не похож на фрукт. Кто же он? Не дерево ли?
Наконец, обвешанный поцелуями как дуб желудями, я оторвался от предмета неожиданной моей страсти. В двух шагах от нас стоял художник Орлов. Он был потрясен, скомкан и смущен. Древо поцелуев остолбенило его.
Остолбененный, глядел он на нас, хотел отвернуться и не в силах был, застигнутый врасплох.
— Вы что это? — испуганно сказал он. — Целуетесь, что ли?
— Между нами — дерево, — ответил я, полагаясь на головокруженье.
— Да нет, почему, пожалуйста, — сказал Орлов. — Приехала со мной, а целуется с тобой. Все правильно.
— Орлов, пойми, — сказала Клара, — мы теперь поплывем вместе.
Голова моя кружилась, вертелась и таяла. Обремененный желудями, стоял я перед Орловым. Желуди звякали и стукались под ветерком, щелкали друг друга лакированными боками.
— Интересно, — усмехнулся Орлов, — меня на лодку не взяли, мешал капитан-фотограф. А тут — никто не мешает.
Клара промолчала. Просто и тихо она поцеловала меня в щеку.
Это, пожалуй, было лишнее. Я и так уж кренился под тяжестью. Даже самый могучий дуб не может держать на плечах желуди всего леса.
Послышался легкий стук о землю. Это сорвался последний лишний желудь. Тут же и несколько собратьев его посыпались с ветвей, позавидовав легкости паденья.
— Как у вас просто и быстро, — сказал Орлов. — Меня побоку, капитана — за борт. Уже плывут, уже мечтают.
— В любви всегда так, — ответила Клара.
Еще парочка желудей щелкнула об землю.
— О любви мы не говорили, — сказал я сбоку. — Мы только целовались.
— Поцелуй — это язык любви, — пояснила мне Клара ласково.
— Поцелуй — это желудь, — заплетаясь, заупрямился я. — А о любви мы не говорили.
Желуди сыпались с меня, как какие-то семечки.
— Что такое? Что такое? — заволновалась Клара и быстро-быстро стала нацеловывать меня в щеку. Это была диковинная картина — одни желуди нарастали, а другие отваливались.
— Нет-нет, меня это не устраивает, — вырывался я. — Только поцеловались — и вот нá тебе! — бросай капитана-фотографа, бог знает кого сажай в лодку… Ну ладно, хватит, я пошел…
— Куда ты? Постой! — воскликнула Клара, схватила меня за руку.
— А ну отпустите его! — послышался грозный голос, и, тупо топая болотными сапогами, из-за забора вырвался капитан-фотограф.
В два прыжка он пересек двор, с разгону толкнул плечом Орлова.
Потрясенный художник свалился в малину. И тут послышался гулкий, как землетрясение, звук. Качнулась земля под ногами. Это рухнули с дуба остатки желудей.
Сумерки, сумерки, сумерки!
Сумерки опустились на землю — из небесных глубин, из кисейного облака.
В сырых лугах заскрипел однообразно дергач, бесконечные звезды поднялись над лесами, притягивая все глаза земли.
Нет ничего страшнее этих далеких звезд, этих дивных расстояний, непонятных ни глазу, ни сердцу. Лишь бедный ум старается их постичь, но, заторможенный скрипом дергача, вязнет в пространстве.
Как прочно, как чудесно для моего сердца связан этот скрип и вечерний запах близкой реки, посеревшие в сумерках кусты козьей ивы и посиневшие леса, как надежно связаны они с вечным мерцанием далеких звезд.
В сумерках слился с березой, растущей у крыльца, шуршурин дом, потемнел, огорбател. Как бык или дикий вепрь, пополз по берегу, выставив клыки столбов и щетину забора. Сумерки, сумерки!
Гневен в сумерках был капитан-фотограф. Тяжело дыша, привалился он к моему плечу, готовый отбиваться. Капитан был твердо уверен, что перед ним раздвоившийся Папашка. И вот — медвежья голова валялась в малине, а щучья — всхлипывала
