— Сорок градусов северо-северо-восток, — все еще всхлипывая, скомандовал охотник. — Ориентир — дальний угол болота Кабанья голова.
По карте через два перехода они должны были выйти на лесную избушку. А дальше рукой подать до Березового лога.
Она чернела в глубине оврага, старая-престарая избушка с высокой черной трубой. Это было даже смешно: избушка покосилась, съехала набок, будто на нее сапогом наступили и почти раздавили, а труба посреди крыши стояла бодро, как солдат на часах.
Земляная крыша поросла травой, дверь на одной петле, бревна вылезли и торчали, как попало, но избушка все равно стояла и смотрела в овраг единственным глазом-оконцем. С крыши свешивалась сухая трава и висела, как непри-бранные старушечьи волосы. Под дверь тянулись чьи-то маленькие следы-строчки. Кто-то там жил.
— Я зайду один, — сказал охотник отцу. — Ты меня подожди.
Он потянул за ремешок, дверь сердито проскрипела ржавой петлей. Остро пахнуло тленом, дымом, но охотник решительно шагнул в темноту. Когда дверь захлопнулась за его спиной, он долго ничего не видел, стоял, боясь пошевелиться. Он сам не знал, чего боялся. Казалось, кто-то протянет длинную костлявую руку, схватит, утащит… Или вдруг спросит: «Зачем п-р-ришел? Кто такой?»
Но никто не схватил и ничего не спросил. Постояв немного, охотник вежливо сказал:
— Здравствуйте!
Потом, кашлянув, повторил громче. Темнота не ответила. Только прошелестело что-то в дальнем углу. И снова тишина.
Темнота дышала на охотника сыростью, дымом и… крепким запахом сапожного крема. Будто целый полк солдат чистил тут сапоги. Пахло едуче, остро, хотелось чихнуть, но он боялся в темноте чихать.
В оконце пробилась тусклая полоска света, и, когда глаза привыкли, он разглядел посреди избушки что-то ребристое, с беззубым провалившимся ртом. Это было похоже на печь. Черная от сажи, она занимала почти всю избушку. Кто и что варил в этой большущей печи?
Когда вошел отец, охотник спросил:
— Чем это пахнет так… едуче? Апчхи!
— Будь здоров! — сказал отец и пояснил: — Это дегтем пахнет. Тут деготь гнали.
С потолка свешивалась сажа, она лохматилась по бокам печи, висела на стенах. Все в избушке было прокопченное: щербатая лавка, изрубленный пень-чурбан, даже земляной пол был угольно-черный. От него тоже пахло загашенным костром и сапожным кремом.
— Деготь? А зачем он?
— Дегтем смазывали колеса у телеги.
— Телега — это ранешная автомашина? Ранешннй мотоцикл?
— Нет, телега — это телега. Она без мотора. В старое время в нее запрягали коней. Они работали.
— А когда это было?
— Что было?
— Ну, старое время. Когда у всех были кони? И телеги?
— Очень давно. Тогда жили на свете совсем другие люди — наши прапрадедушки. Так давно, что нашего города еще не было, а вон та большая сосна была тоненькая, как травинка.
— А где я был в старое время?
— Ты? Тебя еще не было.
Как же не было. Было небо, и сосны были, и ветер шумел, и жуки летали, а его не было-!
— Совсем-совсем не было?
— Ну, может быть, только начинался… в каком-нибудь моем дедушке или прадедушке…
Так бы и сказал: был маленький. Как пылинка. Только начинался. Очень, очень давно начинался и был совсем малюсенький, а потом родился… И вот уже большой. Все видит и слышит. Вон старая большая сосна. Вон сорока полетела. Вон хвоинка покружилась в воздухе, упала, воткнулась в снег, и торчат два остреньких шильца.
И слышит, как пахнет дегтем, который гнал тут когда-то в старое-старое время старичок-дегтевар в войлочной шляпе.
Он сразу узнал Лунную гору: вот они старые сосны. Это из-за них весной всходила Большая Серебряная луна. Касаясь одним краем горы, она затопила весь Березовый лог потоками света, а по земле протянулись длинные черные тени.
— Лагерь разобьем на той стороне, — сказал начальник экспедиции. — Чтобы ближе. Ждать будем там.
— Чего ждать? — удивился носильщик.
Ну вот, все надо объяснять! Ведь их Большая Серебряная луна всходит вечером. И весной она всходила вечером, уже горели звезды. Он это помнит, что было совсем темно, на небе горели звезды, а отец все забыл. Взрослые такие забывчивые и ужасно непонятливые. Вот если бы Таня Огородникова, она поняла бы сразу — КОГО ждать.
Под старым осокорем разожгли костер, сварили лесной чай с шиповником. Сумерки синей мглой заполнили Березовый лог, дятел долбил в стороне.
— Я ухожу, — сказал он отцу. — А ты оставайся в лагере.
— Есть оставаться, — ответил отец. — А ты надолго?
— Не знаю.
Он, действительно, не знал, скоро ли вернется.
— Темно, идет снег, — сказал отец. — Разве в ночном походе тебе не нужен носильщик?
— Нет, я пойду один, а ты оставайся в лагере. Пей чай и не ищи меня, а то все погибнет. Не обижайся…
Начальник экспедиции надел лыжи, решительно закинул за спину ружье л шагнул в темноту. Отец видел, как его фигурка в капюшоне, похожем на буденновский шлем, исчезла в чаще. Скрипнули лыжи, шевельнулась ветка, охотник скрылся в серой завесе редкого снегопада.
Шел снег, охотник чутко ловил каждый шорох. Вдруг что-то мелькнуло в тальнике и бесшумно исчезло под обрывом. Лишь качнулась ветка и — ничего. Кто это? Птица или зверь?
Он осторожно приблизился к кусту. Никого. Лишь какие-то полоски на снегу. Коротенькие полоски — одна, две, три, — и все указывают в одну сторону! Кто-то прочертил их на снегу, промелькнул и исчез под обрывом!
А не знак ли это ему? Тайный знак, куда идти. Ну да, это знак — все полоски указывали строго в одном направлении — в сторону Росянки. Кто-то только что был здесь.
Охотник взглянул на компас — стрелки-полоски показывали на север. На север? Лунная гора тоже строго на севере! Ее сейчас не видно, кругом чаща, и уже темно, но она в той стороне, где север.
Значит, идти долиной речки Росянки, спуститься вниз и двигаться по руслу. Вот он, берег, почти отвесный обрыв. Речка далеко внизу, укутанная снегом. На лыжах не скатишься, но все равно надо спускаться вниз. На животе! Над самым обрывом таловый куст, охотник ухватился за ветку, чтобы понемногу съехать на «четырех точках», но зацепилось ружье. Он освободил его, но вдруг сук, за который он держался одной рукой, с треском обломился, и охотник, гремя лыжами, вместе с сугробом покатился вниз.
Его долго швыряло и кувыркало по откосу, все перепуталось, где голова, где ноги, и, наконец, брякнуло об землю, завалив с головой. С минуту он лежал, не шевелясь, — затаился. Вдруг под обрывом кто-нибудь есть? Сейчас зарычит ужасно громко, сердито!.. Но кругом тишина, только:
— Тинь-тинь-тинь! Буль-буль-буль!
Совершенно явственно: тинь-тинь-тинь. Как синичка! Где-то рядом, кажется, в сугробе! Охотник прислушался, затаив дыхание, но снова под самым ухом:
— Тинь-тинь-тинь! Дон-дон-дон!
Так ведь это же речка! Он лежит на льду, а речка тинькает подо льдом. Это она разговаривает, рассказывает что-то!
Охотник выпростал голову из сугроба, огляделся. Было темно, падал снег. За шиворот насыпалось, снег набился в уши, в рукава, однако, упал он удачно. Все было цело: лыжи, палки, компас, все на месте. И револьвер за поясом, и патронташ.
Он шел и, оглядываясь, видел: сзади только тоненькая черточка его лыжни. И ничего больше — темнота сзади, темнота впереди. Речка петляет, кружит, по берегам чаща. Иногда кусты смыкаются над головой. Он шел, как в темном коридоре, — лишь изредка мигнет в небе звездочка. То и дело кто-то хватает охотника за капюшон, за ружье, а то вдруг толкнет в спину. Почудилось, кто-то крадется сзади, он услышал за спиной сиплое дыхание и быстро обернулся!
Никого. Сзади никого нет. И никого он не боится. Вот оно ружье. И револьвер. И ножик есть.
Охотник идет по-таежному сторожко, не скрипнув лыжами. Далеко уже от лагеря, а сколько еще идти — никому неизвестно. Справа берег поднимается крутой стеной, и хотя темно, в обрыве множество черных точек. Они всюду, по всему обрыву. Это летние стрижиные гнезда.
И вдруг — стоп! Завал. Кусты с обеих сторон наклонились, загородили речку, все сплелось, руку не просунешь. И никак не обойти завал — остается проползти под ним!
Он снял лыжи и, как ящерица, пополз на животе. Снег за шею, в рукава, вдоволь его, и сам наглотался, пока полз. Когда выбрался, оказалось: нет варежки. Где-то потерялась, противная, а без варежки нельзя. По своему следу назад — вот она, затоптанная в снегу. Погрел сначала руку у себя за пазухой, и снова — в путь.
Он надевал лыжи, когда где-то справа, в глубине чащи раздался оглушающий рев:
— И-ух! И-ух! И-ух! И-ммха!
Совсем рядом! С минуту чаща помолчала, и вдруг снова тот же страшный раскатистый рев:
