— Вы толкаетесь! — крикнул вдруг Ходунов, хватая мяч руками. — Я за это пендаль буду бить.
— Где толкнули, оттуда и бей, — сказал ему Вава.
— Пусть пендаль бьет! — закричал я.
— Пускай его, — согласились наши.
— Я ударю! — прибежал Коныш.
Снял перчатки, передал Ходунову, остановил мяч, отошел и вдруг вернулся, чтобы опять поправить мяч, но вместо этого ударил.
Стукни он посильнее, я не успел бы с броском, но Коныш бил без разбега, а меня словно тыркнули снизу. Взбрыкнул ногами и упал на мяч, который подкатывался к левой штанге. Я тотчас вскочил. Рукой бросил мяч Ваве, и он от нашей штрафной площадки рубанул по пустым воротам.
— Не считается! — закричали термолитовцы.
— Это почему же?
— Уходим, ребята! — скомандовал Коныш, подбирая мяч.
Наши заулюлюкали, засвистели.
— И с «Химиком» вашим то же самое будет! — надрывался Егор.
6
Ребята моей победоносной команды повалились на траву.
— Хорошо! Ох, хорошо! — задрыгал ногами Толяна. — Теперь бы пожрать. Картошечки бы со свежими огурчиками. — Встал на ноги и на руки: — Мяу! Кто за мной? Тут есть один приличный огородик. Мяу-мяу!
Я вдруг увидал, что грозный Вава смотрит в сторону. Оказывается, не он заводила. Теперь командовал Толяна, на которого я запросто покрикивал во время игры: «Прикрой правого! Чего рот разинул, налетай!»
Но Толяна, видно, на меня не обиделся.
— Шипана, за мной! — крикнул он, кривляясь, и увел за собой Егора и Генку.
Генка Смирнов скоро вернулся, без рубахи. В рубахе он нес наворованную картошку.
— Пошли отсюда, чтоб Толяне не мешать, — сказал он.
«А что же за парень Смирнов?» — думал я, шагая за ребятами.
Устроились за стеной кустарника в пойме. Я подсел к Смирнову. Голова у него была как одуванчик: волосы белые, тонкие, сквозь них просвечивало розовое темечко.
— Ты «Остров сокровищ» читал? — спросил я.
— Не! — сказал Смирнов, перекусывая травинку.
— А «Капитана Гаттераса»?
Он отрицательно мотнул головой.
— И «Робинзона Крузо»?
— Чего ты пристал? — Смирнов откатился от меня, лег на рубаху, подставив солнцу утиную грудь с конопушками.
— Чтец! — хихикнул кто-то из мальчишек, ткнув в меня пальцем. — Профессор!
Ребят охватила буря веселья.
— Я «Гаттераса» читал! — громко сказал Вава. — У меня во какая книжечка есть! «Хроника времени Карла IX», про дуэли!
— Хочешь, я дам тебе «Князь Серебряный» или «Принц и нищий», а ты мне дашь «Хронику».
— Лады! — согласился Вава.
— У моей бабки в тридцатой казарме целый сундук книгами набит, — сказал вдруг Смирнов.
Я не сдержал радости:
— Ой, принеси!.. А чего тебе нужно отдать за эти книги?
— Чего? Да ничего.
— Рупь возьми! — закричали ребята.
— Не! — сказал Смирнов. — Эти книги ненужные. Стихи всякие. Может, они и тебе не нужны?
— Нужные! — прошептал я.
— Ты будешь стихи читать? — не поверил Смирнов.
— Буду.
— Психический! — весело определили мальчишки. — Может, ты и наизусть знаешь?
— Знаю.
— Которые в учебнике, всякий дурак знает, — зевнул Смирнов.
— Я и другие знаю.
Дым папиросный качнулся, замер и загустел.
Частокол чужеземных винтовок криво стоял у стен.
Кланяясь, покашливая, оглаживая клок бороды,
В середину табачного облака сел Иган-Берды.
Пиала зеленого чая — успокоитель души —
Кольнула горячей горечью челюсти курбаши.
Носком сапога покатывая одинокий патрон на полу,
Нетвердыми жирными пальцами он поднял пиалу.
Ребята слушали, и я дочитал длинное стихотворение до конца.
— Ты принеси Яване книжки, — сказал Вава Смирнову. Тот утвердительно мотнул головой.
— А что такое казармы? — спросил я.
— Дает! — изумились мальчишки.
— Это большие дома, — объяснил Вава. — Их Морозов строил, фабрикант.
— В казармах — во! Житуха! — чиркнул ладонью по горлу Смирнов. — На казарменских уж никто не задерется.
— Попробуй задерись на них!
— В одной Самомазке тыщи три живет народа.
— А в семьдесят девятой? Тоже небось тыща.
— Шпаны больше всего во второй! — сказал Вава.
— Ну да! А наши что, хуже? — возмутился Смирнов. — Тридцатая казарма самая боевая. Они даже с казаками воевали.
— Откуда здесь казаки? — не поверил я.
— Это же было в революцию. Только не в эту, а в ту, в старую.
— В девятьсот пятом году! — солидно объяснил Вава.
— Клюев, революционер, у моей бабки в комнате был, только она тогда не бабка была, а девушка. Он в ее платье переоделся и вышел из казармы. А казаки его знаешь как искали! Уж точно бы зарубили!
Я во все глаза смотрел теперь на Смирнова.
— В казарме все люди родные, — сказал он и опять развалился на траве. — Моя маманя из казармы переезжать не хотела, и я не хотел. Старшие братаны настояли, им в одной комнате тесно было учиться. Одному нужно чертить, и другому нужно чертить, а нам тоже уроки делать надо. Вот и переехали мы сюда.
Прибежал Толяна, высыпал из-под рубахи огурцы.
— Шпана! Айда ближе к реке, только дровишек прихватите. Костер запалим.
Мы набрали сучьев и, перебежав широкий луг, устроились за кустами над рекой.
Толяна вытряс из рубахи огурцы, Егор и Генка — картошку.
— Сольцы бы! — помечтал Вава, когда картошка испеклась, и мы принялись выкатывать ее из горячей золы.
— И так больно хорошо! — сиял Толяна, бросая каждому из нас по огурцу.
Мы не успели приступить к пиршеству, как на запах печеной картошки пожаловал еще один едок.
— Шипане от вора — с кисточкой! — Дядька в шляпе, в макинтоше, в белоснежном кашне и сверкающих лакированных сапогах сел рядом с нами на траву, нисколько не заботясь о своей великолепной одежде.
Он палочкой ловко подкинул картофелину в воздух, поймал другой рукой. Разломил картофелину пополам, понюхал и зажмурился от удовольствия.
Держа обе половинки в ладони, он достал из внутреннего кармана бутылку вина и передал ее Толяне.
— Ты, я гляжу, самый тут деловой! Расковыряй.
Толяна вынул перочинный нож с набором, штопором вывинтил пробку.
Человек, назвавший себя вором, приложился к бутылке и вылил в себя ровно половину.
— А это вам, шпана! — Он отдал бутылку Толяне. — Распорядись, чтобы всем хватило.
— Пьем по номерам! — обрадовался своей выдумке Толяна. — Вратарь — первый!
Меня словно схватил кто-то за подбородок и сжал изо всех сил.
Я пил вино два раза в жизни. Один раз — когда мне было три года и я болел дизентерией. Мы жили в большом лесу, у нас не было лекарств.
А второй раз вина мне приказал выпить врач. Это было год назад, я учился в пятом классе и заболел корью. Молодые врачи не могли понять, в чем дело, а старый понял: у меня не проступала сыпь, и, чтоб ее выгнать изнутри, он напоил меня вином.
— Ты чего?! — тараща глаза, хохотнул Толяна. — Не пил, что ли, никогда?
— Привыкай, шпингалет! — Вор хлопнул меня по плечу. — Пить надо учиться смолоду. А то не пьют, не пьют, потом шарах полбанки — и с копыт, а гады тут как тут.
— Какие гады?
Ребята так и повалились в траву.
— Зеленый. Совсем зеленый! — пожалел меня вор. — Может, тебе и впрямь рано?
— Нет, почему же? — взыграла во мне мужская гордость.
И я, не отирая горлышка, приложился и потянул в себя сладкое пойло.
— Ну, ты, присосался! — вырвал у меня бутылку Толяна.
— Из него будет человек! — Вор снова похлопал меня по плечу.
— Человек! — предательски захихикал Смирнов. — Он стихи знает.
— Стихи — бальзам для сердца! — вдруг вступился за меня вор. Он закрыл глаза и, раскачиваясь, запел пронзительным, хриплым голосом:
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
По неестественно белому лицу этого странного человека катились самые настоящие слезы. Правда, песня была такая, что и у меня защемило сердце, но чтоб от песни плакать — такое я видел впервые.
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
«Бандитская песня», — решил я, но вор закрутил вдруг бешено головой, сморщился, словно в лицо ему, в оба глаза, впилось по здоровенному шмелю, а спел тихо, совсем по-человечески удивительные, очень простые слова:
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том.
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
Вор оборвал песню, вытер слезы.
