Теперь на Карабчика Манюха смотрела с великим изумлением. Она ведь считала его малышом и лентяем, а он вот что сделал — ходики починил.
Вечером, когда мама пришла с работы, ребята первым делом подвели ее к часам.
— Видишь, тикают? Это их Карабчик починил. Сам! — радовалась Манюха.
— Ну, вот и помощник подрос, — сказала мама, ласково погладила сынишку по голове и отвернулась, чтобы ребята не видели ее неожиданно набежавших слез. Но они видели…
Наш пастух, молчун великий
По оврагам в дождь и зной
Ходит он с кнутом из лыка
И с холщовою сумой.
В сумке — хлеб да соль в бумажке,
Нож, кусок лесы с крючком,
И надраенная пряжка
С серебристым якорьком.
Он хотел бы стать матросом,
Только моря рядом нет,
Лишь поля: овес да просо,
И ему — тринадцать лет.
Пообедать на соломе,
Он присел у валуна…
Третий год он старший в доме,
Третий год идет война.
В Большие Ключи они приехали со Смоленщины. Вместе с другими эвакуированными. Да так и остались здесь навсегда — Шурик и его больная мать. Она еле передвигалась, даже летом носила старые подшитые валенки и никуда от дома дальше порога не уходила. Чтобы как-то они могли существовать, колхозники выбрали Шурика подпаском, хотя ему не было и тринадцати лет: как-никак, общественные харчи (пастухов кормили в каждом доме по очереди), да и заработок к тому же.
Завидев подпаска где-нибудь на улице, мы всегда принимались кричать на разные голоса:
Пастух, пастух,
Овечий дух!
Шурик иногда цыкал на нас, и мы, как воробьи, разлетались в разные стороны. Но чаще всего проходил мимо равнодушно и отрешенно. Был он вежлив и незлобив, даже с непослушными коровами и бестолковыми овцами. И некоторые считали его чуть ли не дурачком.
Слава эта особенно укрепилась, когда люди заметили одну его странность. Шурик почти никогда, даже за обедом, не снимал с головы старенькую бескозырку, или матроску, как называли ее у нас в деревне. А если уж снимал, то прятал за пазуху или крепко держал в руках.
— Болеет он, — судачили между собой женщины. — Голова у него, видать, зябнет…
А нам, шести-семилетним ребятишкам, во всем этом чудилась какая-то тайна.
— Шурик, дай матроску померить, — говорил кто-нибудь из нас невинным голосом, когда подпасок вечером приходил в очередной дом ужинать и вокруг него собиралась ватага ребят.
Шурик обычно пугался этих слов, придерживал матроску рукой, чем доставлял окружающим немало удовольствия.
— 3-зачем? — говорил он, слегка заикаясь. — Н-не надо.
Ну, разве можно было такого человека не дразнить? И у нас появилась еще одна дразнилка, более, на наш мальчишеский взгляд, подходящая:
Моряк — с печки бряк,
Растянулся, как червяк!
Кроме подтрунивания над подпаском, было у нас еще одно любимое занятие — ловить гольцов в ручье, который бежал за деревней, в овраге. Выбрав место поуже, мы перегораживали ручей корзиной и крепко держали ее, чтобы не снесло течением. Потом кто-нибудь шел по берегу и сильно шлепал по воде старыми граблями. И когда корзину вытаскивали на берег, на самом дне ее обязательно трепыхалось несколько серебристых плотвичек, уклеек или юрких черноспинных гольцов.
В тот день, о котором я хочу рассказать, рыбалкой командовал Мишка, мой сосед. Поэтому мне он доверил самое приятное и ответственное дело — собирать рыбу в стеклянную банку с водой. И я важно носил ее за веревочную ручку. Следом за нами по берегу ходил большой белый гусь и выбирал из выброшенной тины съедобные корешки.
— Щуренок попался! — неожиданно заорал Мишка.
— Держи крепче, держи!
— Это я его из-под берега граблями выгнал!
Поднялся невообразимый шум. Все сбились в кучу посмотреть на щуренка. Я тоже норовил пролезть вперед. А маленький, с ребячью ладонь, пятнисто-зеленый щуренок хищно разевал пасть и отчаянно извивался, пытаясь выскользнуть из цепких Мишкиных пальцев.
Возле нас остановился Шурик. Появился он так незаметно, что все растерялись и никто не успел дать стрекача. Шурик держал, в руках лопату. Он воткнул ее в землю и тоже с любопытством смотрел на щуренка.
— Ого к-какой, — дружелюбно сказал он. — Много уже наловили?
— Не… — за всех нас ответил Мишка, — кошке на ужин.
— Надо после дождя ловить, когда вода мутная.
— После дождя лучше, — согласился Мишка. — А где банка с рыбой?
Банку я оставил на берегу. Возле нее уже хозяйничал белый гусь. Он, не торопясь, проглотил последнего гольца и добродушно загоготал. Все словно онемели. Мишка от неожиданности разжал пальцы, и щуренок плюхнулся в воду. Теперь от всего нашего улова не осталось и следа.
Гуся ребята прогнали. Его так напугали, что он даже поднялся в воздух и полетел низко над ручьем. Мне хотели дать подзатыльник, но заступился Шурик.
— Тише! — громко и уверенно приказал он. — Драки не будет. Лучше помогите мне сделать в овраге море.
Мы насторожились: уж не издевается ли он над нами? Море из нас никто не видел, но мы знали, что это много-много воды. А откуда же ей здесь взяться? Ручей один бежит и тот весь осокой зарос.
А Шурик уселся на траву и начал фантазировать. Он все уже обдумал. Ручей надо перегородить плотиной из дерна. Лопата есть, дерна сколько угодно — заготавливай на здоровье. Сначала получится небольшой пруд. Потом плотина день ото дня будет расти все выше, выше, вода разливаться все шире. И придет день, когда разольется настоящее море. По синим его волнам побегут лодки и пароходы. А сколько здесь будет рыбы, больших полосатых щук! Тогда уж не зевай, только успевай ловить.
Мы слушали Шурика, полуоткрыв рты. А он посмотрел на солнце, которое стояло почти в самом зените, и уже по-деловому сказал:
— Ну, что ж, начнем?
— Начнем! — дружно согласились мы.
Поплевав на ладони, Шурик стал ловко выкапывать лопатой куски зеленого дерна. А мы наперегонки носили их к ручью и складывали на берегу.
— Полундра! — весело кричал подпасок. — Даешь плотину!
Казалось, это был совсем другой человек. Он даже не заикался. Мы тоже кричали «полундра» и «даешь плотину» и работали с таким рвением, какое едва ли кто из нас проявлял в домашних делах. Помню, я сопел, надувался, но каждый кусок приносил целехоньким, ни одного не разломил. Если дернина была слишком тяжела, я обеими руками крепко прижимал ее к животу. Штаны и рубаха мои были в грязи. Земля набилась под когти, за шиворот и даже в уши. Но я ничего не замечал.
Когда заготовили дерн, Шурик залез в ручей. Вода едва закрывала ему щиколотки. Он лихо сдвинул набекрень матроску, снова привычно поплевал на ладони и уложил в воду первый кусок. Уложил травой вверх и прижал ногой. Рядом с ним легли второй, третий, четвертый… Потом пошел второй ряд. Вытянувшись цепочкой, мы передавали ему дерн прямо в руки. И вот уже зеленая плотина выступила из воды, ручей заметно стал шире. Все по очереди пробежали по ней с берега на берег, и рядком, как ласточки на проводах, уселись отдыхать. Потные, чумазые, белозубые, мы сидели на своей зеленой плотине и смеялись.
И тут мы увидели белого гуся. Он вернулся и по-хозяйски поплыл вдоль разлившегося ручья. С гордо выгнутой шеей, гусь напоминал старинный корабль, какие обычно рисуют в школьных учебниках истории.
Когда был уложен последний ряд, все долго плясали на плотине — чтобы не просачивалась вода. А для стока ее Шурик по берегу прокопал канавку.
— Ну, а теперь купаться! — весело сказал он.
Теплая, как парное молоко, вода разлилась широко, и ребята переплывали пруд с берега на берег. Я плавать не умел и барахтался у края. Потом принялся скакать по плотине на одной ноге и, поскользнувшись, сорвался в воду. От испуга я так отчаянно закричал, что все мальчишки мигом вылетели на берег. А Шурик прямо в одежде кинулся в пруд, схватил меня на руки и вынес на сухое место. Меня долго не могли успокоить.
— Ну, не реви, не утонул же ведь… — уговаривал меня Шурик, выжимая рубашку и брюки. — Меня отец плавать так учил. Бросил в речке на глубоком месте, греби, говорит, руками. И я поплыл.
