Девушка улыбнулась Мирке и сказала так здорово, как Мирке и хотелось:
— Меня зовут Дана Милерова. Ведь правда здесь весело?
— А меня Мирослава Весела, но все называют меня просто Миркой. — Она внимательно посмотрела на Дану: «Говорит, что здесь весело, я бы этого не сказала».
— А кого мы, собственно, ждем?
— Мастера.
«Ну конечно же, это мастер Пивонька, будто и не побывал в машине. Интересно, не болит ли у него спина после того, что с ним приключилось. Бедняга Пивонька». Мирка улыбнулась.
— Ну и сон мне сегодня ночью приснился! О типографии, знаешь.
— Надо же, — сказала Дана. Мирка заметила, что ее глаза стали синими.
— От испуга я даже проснулась.
— Мирка, мне так страшно, а тебе тоже?
— Еще бы!
— А может быть, привыкнем? — Дана посмотрела на Мирку, и глаза у нее были совсем зеленые.
— Конечно, — Мирка перебирала бусы. Данины глаза приковывали ее к себе.
— Посмотри-ка, Мирка, мы будем что-то писать… — шепчет Дана.
Мастер строго глянул на них. У него были смешные очки с половинками стекол, и вдаль он смотрел поверх них.
— Даниэла Милерова, поскольку ты такая сообразительная и знаешь, что на бумаге пишут, раздай всем бумагу, и пусть каждый напишет свою биографию.
Помещение, куда привели ребят, почему-то все называли классом. Однако оно скорее походило на учительскую или зал для заседаний. Вместо доски — экран, как в школе в географическом кабинете. Правда, фильмов им там никогда не показывали. Директор, она же учительница географии, говорила, что в темноте их невозможно было бы заставить сидеть тихо. А еще она говорила, что никогда в жизни у нее не было таких непослушных учеников. Но Зденек уверял, что то же самое она говорила и о их классе и фильмы им тоже не показывала.
За широким окном зала виднелся парк Кинского с белым павильоном. Светило солнце, и некоторые деревья потихоньку начинали желтеть.
Раньше из окон ее бывшего класса она видела загадочные холмы, огромные, как спины китов, недостроенное высокое здание костела на площади Юнгманна, часы на ратуше, чешуйчатые шлемы Тынского храма и красный, подобный луковице, купол. Очень смешно выглядел пузатый зеленый кувшин колокольни Вита, будто сидевший на крыше строгого современного здания, выложенного желтыми блестящими плитками. Зимой, когда рано начинало темнеть, ребята наблюдали за танцем световых реклам. Это напоминало о рождественской суете или предвкушении первых балов.
Пол в помещении, которое мастер Пивонька называет классом, время от времени легко сотрясается от работы больших машин.
Мирка оторвала взгляд от окна и посмотрела на белый лист бумаги. Все уже писали. С глубоким отвращением Мирка взялась за ручку.
Какая биография может быть у пятнадцатилетней девчонки — это во-первых. Все она уже написала в анкете — это во-вторых. Как училась и вела себя, сообщили из школы — это в-третьих.
Но теперь-то она никогда не допустит того, что было тогда. Пану учителю Споустину, которого половина девчонок класса боготворила, эта биография понравилась, и он прочел ее. Класс сотрясался от смеха, а девчонки, как и полагается, визжали еще и от зависти и тотчас прозвали ее Дзынькалкой. С тех пор ее уже никто иначе и не называл. В конце концов все позабыли, почему, собственно, Дзынькалка, но Мирка-то знает и до сих пор не простила Споустину, что он ей устроил, хотя ничего плохого у него в мыслях не было.
Мирка сдула наглую сажу, которой Смихов[3] с успехом мог бы снабжать весь мир, и с ожесточением начала писать:
«Меня зовут Мирослава Весела…»
Именно из-за этого имени все и произошло. В тот раз она тоже написала:
«Меня зовут Мирослава Весела». Но не продолжила, как сегодня:
«Я родилась в Праге, в 1955 году начала ходить в школу на Штепанской улице…»
В тот раз на нее словно что-то нашло, что вынудило ее написать:
«…Вот говорят: Мирослава Весела. А что веселого-то? Я вижу перед собой бедную, худенькую девочку, у которой на ногах спущенные коричневые чулки и черные мальчиковые ботинки со шнурками. У нее свинка, она укутана в платок, бледная, без шеи, потому что вся опухла. Ей, бедняжке, все противно. Ей хочется мороженого, но в кармане ни гроша, да и холодное есть запрещено из-за болезни. Так выглядит она, Мирослава Весела, ей грустно, и мне ее жаль.
…Но когда говорят «Мирка Весела», я представляю себя маленьким мальчишкой, который мастерски стреляет из рогатки. Выберет подходящий камень, не шишку, а самый настоящий камень, прицелится — и прямо по серебристой водосточной трубе! Резинка у рогатки натянется, камень вылетит, просвистит в воздухе, как метеор, — и дзынь!.. Железо весело забренчит… Все вызывает смех, и все очень здорово. Вот это действительно Мирка Весела».
От всей этой галиматьи, которую она развезла на четырех страницах, осталось только смешное прозвище Дзынькалка. Мирка всегда краснеет, когда вспоминает об этом, и поэтому сейчас она пишет очень серьезно:
«…Руководила отрядом октябрят. В девятом классе вступила в Чехословацкий союз молодежи.
Наши купили мне фотоаппарат. Петеркова произнесла речь и Кегля тоже, мы были полны энтузиазма, хотели работать, но ничего не получилось. Правда, однажды нас пригласили на актив. Что там обсуждалось, мы не очень поняли, только за что-то проголосовали…»
«…В ЧСМ я посвятила себя…» Мирка зачеркнула это выражение «посвятила себя». «Чему, собственно, я могла себя посвятить?» Вместо этого написала: «Я стала вожатой в пионерском отряде. Про моих ребят говорили, что они ужасные драчуны и никто с ними не может справиться. Но к ним были просто несправедливы. Ну, немножко озорными они были, но мне все-таки удалось найти с ними общий язык. Мы поработали на славу, отшагали сотню весенних километров, окончили курсы санитаров, я научила их плавать. Организовали даже журнал, и они сами всё рисовали и писали, грамматику лучше стали усваивать. И с девчонками они стали дружить и драться перестали. Я их очень полюбила…»
Мирка вздохнула: «Весела, Весела, как жаль, что ты так любишь болтать, написала бы просто: «Я люблю детей, и работа с ними меня развлекает». Нет, так нельзя. Это, наверное, плохо, что ответственная работа развлекает. Оставь это, Весела, и пиши!»
«Я хотела учиться в художественной школе. Но этого же хотели тысячи других, так что до меня очередь не дошла. Меня интересует фотография, кино, книги, театр…»
Мирка остановилась.
Она с удовольствием написала бы, что обожает джаз, но не решилась. Человек никогда не знает, как вести себя со взрослыми. Они призывают к откровенности, а потом — бац! — за откровенность выслушаете нотацию, а иногда и просто накажут. А почему? Потому, что попались им на удочку…
Мастер Пивонька ходил по классу, рассматривал учеников поверх своих очков; остановился возле Мирки и, когда увидел энергично вычеркнутые строчки, улыбнулся. Когда он начинал работать, девчонок здесь не было и в помине, разве что иногда они приносили наборщикам и механикам пиво, но это было еще до первой мировой войны. Эти девчонки способные и понимают, что к чему, только бы не болтали так много.
«Собрал биографии знаменитых мужчин и женщин», — добродушно пошутил он отработанной за десятилетия фразой и прочитал, кто в какую группу зачислен и расписание занятий.
Мирка оказалась в группе с Даной Милеровой. «Надо же, сразу повезло».
Михал вытащил мотороллер из сарая — хорошо, что у Поспишилов есть сарай, иначе куда бы он пристроил свой транспорт, — поставил машину на тормоз и пошел отдать ключи.
— Поеду немного проветриться, пани Поспишилова, — сказал он бодро. — Если Ярда будет меня искать, я на холмах. До свидания.
— Смотри не разбейся, — сказала пани Поспишилова, не поднимая головы от гладильной доски.
«Так тебя Ярда и станет искать, — подумала она. — Совсем сдурел парень. Ненормальный какой-то! Ярду уже давно подобные глупости не интересуют. Я только удивляюсь, что такому мальчишке покупают мотороллер. Ведь у него столько времени впереди. Он еще и на брюки себе не заработал, а уже должен иметь мотоциклетку. Была бы я твоей матерью…»
Михал протащил машину через узкие решетчатые ворота — если бы не эти проклятые ворота, он завел бы ее уже во дворе, — поставил на тротуар и огляделся. Было бы обидно, если бы никто не увидел, как он садится, включает скорость, резко идет на поворот. К счастью, его увидели. Перед парикмахерской стоит напомаженный заведующий, на пенсионерской лавочке, под каштанами, сидят трое старичков. Все смотрят на Михала, и Михал вполне удовлетворен. Конечно, ему было бы приятнее, если бы на него смотрели три девушки вместо этих стариков, но что делать: лучше уж они, чем вообще никто.