Димка надулся, не стал со мной разговаривать и улегся спать.
Назавтра он снова куда-то убежал. Однако к обеду заявился, заглянул в кастрюли, в хлебницу — пусто. Стоит и чуть не плачет.
— Давай хлеба купим?..
— Давай. Вот деньги.
Димка мигом слетал в магазин, отломил кусок и принялся торопливо жевать.
— Может, супу сварим? — спрашиваю.
Димка только промычал что-то да головой кивнул.
— Тогда сбегай за водой, а я картошки начищу.
Поели мы — животы, как барабаны.
— Хорошо, — говорит Димка. — Завтра картошки нажарим, ладно?
До самого приезда мамы Димка больше ни от каких дел не отлынивал.
Давно это было, а как вспомню Димку, как он сидел тогда и давился хлебом, — жалость берет. Особенно сейчас, когда все они далеко от меня. Ведь он, Димка-то, в общем парень работящий, если захочет. Но маме, я знаю, очень трудно с ним.
Я, бывало, чуть что и тумака ему дам, а мама — нет. Она никогда нас не колотила. И морить голодом Димку, как я тогда, тоже, конечно, не будет.
Как бы мне хотелось сейчас вдруг очутиться на своей улице, войти в дом: «Здравствуй, мама! Вот и я, живой-здоровый». Представил, как бросились бы ко мне Димка и Таня, как стояла бы мама, растерянная, улыбающаяся, и тихонько вытирала слезы…
Эх, до чего же тяжело…
Я глянул на море. Оно сегодня блестело, как зеркало, и даже не верилось, что это вода. За горизонтом столбиком торчал сизый дымок — шел пароход. Я смотрел на этот тоненький ровный столбик и ждал, когда появится пароход. Но он будто застыл в этой недвижной воде и никак не мог выбраться на горб горизонта.
— Что там, Саньша? Чего увидел? — Ванька Боков завертел круглой, как арбуз, головой, с любопытством шаря глазами по морю.
— Ничего я, Ванька, не увидел… Я просто думаю…
— Про что думаешь?
— Про все. Про жизнь и про то, как влип я со своей этой болезнью.
Ванька махнул рукой.
— Хе, нашел работку! Брось, Саньша, зря башку ломать. Что есть, то есть. Лучше читай или вон, как Пашка Шиман, учись на гитаре.
Смотри-ка, радость какая — гитара! У меня от чужого бреньканья скоро голова расколется, а тут бы еще сам взялся. Один Пашка своим старанием с ума всех посведет: он почему-то решил, что поэт непременно должен сам сочинять музыку и петь свои песни. И вот уже две недели чуть ли не целыми днями он с надоедливым упорством мучает гитару, общипывает на ней струны.
Акын!
Я-то хорошо понимаю, для чего ему вдруг загорелось распевать свои стишки. Для Зойки. Думает, что песнями проймет ее. Пусть старается, а мне этого совсем не нужно…
Я снова прочел Димкино письмо… Удивительно, как я раньше не догадался, что Анька Кутузова такой паршивый человек! Сразу забыла обо мне, как только я уехал. Одно лишь письмо прислала и то коротенькое, словно торопилась куда-то. Хоть бы через Димку привет передала, если уж самой некогда написать… Губы красит! Совсем, наверное, поглупела с этим своим Будкеевым…
Пароход все-таки выбрался из-за горизонта. Огромный, белый, сверкающий на солнце каждым стеклышком, он прошел мимо гордый и важный. Откуда он и куда? В каких морях и океанах плавал? Какие страны видел? Хоть бы денек, хоть бы один часик побывать на нем, постоять на капитанском мостике, понюхать, чем пахнет оно, это море.
Эх, мечты, мечты… А об Аньке я жалеть не стану. Пусть красит губы, пусть бегает по кино с этим Будкеевым. Правильно говорится, что друг познается в беде. Вот она и позналась. Теперь решено навсегда: с девчонками дружить не стоит. Все они такие…
Сразу же после завтрака — обход. Впереди — наш заведующий отделением Сергей Львович. Молодой, широкий, с такими огромными ручищами, что даже страх берет, когда собирается ощупывать — так и кажется, что все кости переломает.
Подошел ко мне, подмигнул весело.
— Ну как, привыкаешь к новой жизни?
Я ответил, что привыкаю помаленьку, и нога почти не болит.
Сергей Львович кивнул одобрительно и взялся вертеть меня, мять и слушать. Потом сказал:
— Что ж, будто бы порядок. А посмотреть тебя еще разок, пожалуй, нужно. — И сестре: — Приготовьте завтра на рентген.
Повернулся к Ваньке, а тот уже улыбался во всю ширину лица.
Сергей Львович, не произнеся ни слова, грозно насупив широкие брови, выставил два своих пальца, как рогатку. Ванька радостно закивал. Тогда Сергей Львович засмеялся и щелкнул Ваньку в лоб.
— Молодец!
Этот молчаливый разговор означал, что Ванька сегодня снова съел двойной завтрак.
— Как ты, Ваньша, смотришь на пельмени?
— Как смотрю… Хорошо смотрю: стоящая еда. А что, сегодня будут?
Ребята засмеялись. Сергей Львович провёл ладонью по Ванькиной голове.
— Славный ты парень, Ваньша Боков. Были бы все такие больные, как ты, забот бы не знал. — И уже серьезно: — Дела твои идут круто на поправку. Через три — четыре месяца, пожалуй, можно будет выписать…
— Да ну-у?! — выдохнул в восторге Ванька.
— Точно. Но не выпишу.
— Пошто?
— С такими клыками? Пока не выдернем — не поедешь домой. Пойми: лицо красивым станет, да и… кличку свою дурацкую похоронишь. Ну?
Ванька уже не улыбался.
— Да ведь здоровые они, зубы-то! И опять же, говорят, крепко в десне сидят. Нерв на глаз от них идет. Вдруг косым стану? Хромой и косой — куда годится? Не-ет, они мне не помеха.
Сергей Львович покачал головой.
— Ну и придумал чепуху…
Ванька мучительно размышлял, потом, чуть побледнев, рубанул рукой.
— Ладно! Будь, что будет! Дергай, Сергей Львович… Пущай!..
До самого обеда Ванька был говорлив и весел: скоро домой — раз, Сергей Львович похвалил — два, на обед пельмени — три.
— У нас мамаша — ух мастерица всякую штуку стряпать. Бывало, к празднику этих самых пельменей как завернет! Штук пятьсот! С чесночком, с перчиком. Начнет варить — от пахучести сыт. Потом как навалимся все — ого-го! Или сырнички! А то еще я люблю тыквенную кашу с пшеном. На молочке. Ты, Саньша, едал?
Нет, я, к сожалению, не едал. Не довелось как-то. А честно говоря, мы ее просто никогда не садили, эту самую тыкву.
Ванька с глубоким огорчением глядит на меня.
— Эх, брат!.. Как же ты?.. Это же… — И не найдя нужных слов, пошевелил пальцами около рта.
Все, кто слышит Ваньку и видит, смеются. Фимочка кричит:
— Ну, запела парнокопытная сирена. Смотрите-ка, чем похваляется. Вот у меня мамаша — да! Бывало целого кабана — шасть в печь… Потом мы все как навалимся — ого-го! Только клыки выплевываем.
По веранде раскатился дружный хохот. Фимочка доволен, а Ванька сразу сник. По щекам пошли красные пятна. Хотел что-то сказать, но лишь рукой махнул.
Есть, лежа на спине, когда на груди твоей стоит тарелка с горячим борщом, — удовольствие не большое. Рука с ложкой трясется, губы вытягиваются в такую длинную трубку, что даже затылок ломит. Пока донесешь ложку до рта, обольешься, обожжешься.
Просто с завистью слежу, как едят Фимочка, Мишка Клепиков, Пашка: быстро, будто за столом, и, главное, ни капли не уронят на себя. Наловчились. Хоть в цирке каждого показывай. Ваньке совсем хорошо: уселся на койке поудобней, поставил тарелку на колени и знай себе хлебает. Ест неторопливо, вкусно: корочку разжевывает с хрустом, борщ из ложки вытягивает с шумом, покряхтывает от удовольствия.
Засмотрелся я и полную ложку борща опрокинул себе на подбородок, на шею. От неожиданности и боли я так взвизгнул, что испугал рыжего Рогачева — он подавился и закашлялся. Клепиков захохотал, а Ванька покачал головой.
— Худо, брат… Вот погоди-ка, подмогну тебе.
Я еще не успел сообразить, каким образом Ванька собирается «подмогнуть» мне, а он уже снял с моей груди тарелку, подбил подушку, подтянул меня повыше, как маленького, потом, недолго порывшись в сумке, что висела на спинке его кровати, достал деревянную ложку, протянул мне.
— Моя домашняя… А теперь ешь. Этак понемногу набирай да корочкой споднизу — не капнет. И не спеши — не гонят. Еда — не игра… Увидишь, все хорошо будет.
И точно: не так обливаться стал, и борщ показался вкуснее.
Ленька Рогачев долго и с интересом смотрел то на меня, то на Ваньку, усмехнулся.
— Тебе бы, Боков, нянькой работать.
Ванька весело подмигнул.
— Мог бы… Вон я их, детишек, сестер да братьев, сколь повыходил — целых шесть.
Он наклонил тарелку, осторожно вылил остатки борща в ложку, выхлебнул его, а ложку облизал.
— Вкусный. Пожалуй, еще с полтарелочки попрошу…
Пока Ванька ждал добавки, а мы пельменей, Фимочка болтал.
— Хотите сказочку?
— Давай. Только позабавней.
Фимочка хитро подмигнул:
— Сказка в самый раз… Так вот: жил-поживал в некотором царстве-государстве старый-престарый царь Берендей, по прозвищу Свиное рыло…
