— Попробуй! Шишкарь нашелся!
Володя повел острым плечом, быстро отступил и выставил перед собою полусогнутую левую руку.
А из плотного кольца школьников уже раздавались поощрительные возгласы:
— Покажи-ка ему. Голован!
— Не робей, Володька!
— Поскорее, а то звонок!
Они уже сцепились, когда раздвинув круг, рослый парень в суконной куртке легко разнял их и стал между ними, не переставая спокойно и вкусно жевать.
Ерема Любушкин очень вырос за лето, раздался в плечах. Рукава его курточки чуть прикрывали локти, и вообще курточка сильно стесняла его. Широкое лицо Еремы с маленьким прямым носом почернело от загара, руки — в мозолях, трещинах, засохших царапинах. Он чуть не все лето провел в тайге, за Амазарским хребтом, на рубке и сплавке леса, и пахло, казалось, от Любушкина сосновыми свежими плахами, березовой корой, смоляной кедровой шишкой.
— Хватит, в другой раз! — сказал Ерема Любушкин, перестав на секунду жевать и надувая щеку; лицо его сразу стало и важным и смешным.
— Тебе-то что! — обозлился Дима. — В другой раз я тебе наподдам!
— Мне?
— Ерема, не мешайся, — сказал Володя, — отойди-ка, отойди!
— А не отойду!
Кольцо школьников задвигалось, сместилось.
— Тонечка идет! — крикнула Лиза Родионова. — Ерема, перестань жевать серу!
Антонина Дмитриевна подошла своей летучей походкой. В руках у нее был серебряно блестевший спортивный четырехствольный свисток.
— Чего это вы p-распетушились? — сказала она с лепкой запинкой. — На кого же ты похож, Дима!
Неожиданным движением она сняла с Диминой головы картуз, пригладила торчащие во все стороны соломенные волосы, застегнула пуговицу ковбойки. Дима отстранился.
— Опоздали вот — Пуртов и Отмахов. И Анне Никитичне нагрубили. — Маша Хлуднева очутилась рядом с вожатой и заглядывала ей в лицо. — Еще драться вздумали!
— Опоздали! Разобраться надо! — В руках у Вени засиял на солнце толстый глянцевитый лист бумаги. — Это что?!
— Зачем же вы нагрубили новой учительнице? Эх, вы! — сказала Антонина Дмитриевна. — Отдали бы ей записку, и все!
— Как же! Вам велено отдать! Вот.
— Что ж, посмотрим, что у вас за оправдание!
Антонина Дмитриевна, кинув быстрый взгляд на мальчиков, развернула листок.
— Ой! — Она приложила руки к груди. Свежее, ясное лицо покрылось краской. Ветерок играл ниточкой-волоском, забежавшим на лоб. — Он сам… сам вам передал?
— А как же, — ответил Веня и, подумав, добавил: — Нас еще компотом угостили. Персики в сиропе.
Дима с безразличным видом крутил свой картуз. Антонина Дмитриевна обернулась в сторону южных сопок, спокойно глядели черные впадины туннелей. Холодно-ласковые пестрели над ними сопки. Да, пройдут еще эшелоны. Десятки. Сотни. Но тот, который прошел час назад, здесь уже не пройдет. Никогда. Ведь вот так близко, рядом был он — Алеша…
Больше ни о чем не спросила Антонина Дмитриевна мальчиков. Повернулась и почти побежала к школе. А Веню и Диму окружили товарищи.
— Хоть бы рассказали толком про Алексея Яковлевича, — попросил Володя. — Всем интересно.
— Это пусть Венька! — ответил Дима. — Он умеет.
— Давай, Свист, давай! — поощрил Ерема.
Веня, довольный вниманием товарищей, начал:
— Только мы подошли к разъезду, смотрим — эшелон идет, длинный-длинный, хвоста не видать. Стоим под откосом, вагоны считаем и вдруг слышим: «Веня, Дима!» — Алексей Яковлевич! Мы как закричим, Чернобоб как залает! Поезд и остановился — наверняка машинист услыхал. Мы — к вагону. Смотрим — полковник сидит, консервы ест. И Алексей Яковлевич уже спрыгнул, а нашивки у него лейтенантские. — Веня подумал: — Нет, кажись, капитанские!.. Давай нас обнимать, целовать: «Это, говорит, товарищ полковник, мои самые лучшие друзья!»
Ерема напыжил щеки, еле удерживаясь, чтобы не гоготнуть. Дима слушал с равнодушным видом.
— «Хотите, говорит, со мной?» — продолжал рассказывать Веня.
— Ну да, так и сказал? — Ерема щелкнул себя пальцем по надутой щеке.
— А как же! Только тут поезд тронулся, мы, значит, рядом с эшелоном побежали, чтобы записку словить, а Дима споткнулся, да чуть не под колеса… — Веня скосил глаза на Пуртова: «Вон как выручаю!»
— Врешь ты, Венька, — прямо сказал Володя. — Ну, ты соображаешь, зачем Алексею Яковлевичу брать вас с собой?
Когда Вене Отмахову не верили, он начинал размахивать руками, вызывать на спор, жарко клясться.
— Да мы с Димой! Вы еще не знаете!.. — И вдруг он как-то странно булькнул и замолчал.
— Факт — записку принесли, — коротко сказал Пуртов. — Чего еще?
Опустела школьная ограда. Спокойно высились лиственницы, потихоньку роняя на землю длинную порыжелую хвою. Гроздьями, как виноград, висели на березах пожелтевшие листья. Горели кострами сопки. Сверкало синее небо, пронизанное солнечными лучами. Было первое сентября тысяча девятьсот сорок первого года.
Домик, в котором живет Тоня с братом Степушкой, стоит на берегу Черного Урюма. Словно бы самое окраинное жилье в поселке — домик Рядчиковых, а от него до любого места рукой подать: и до приисковой площади, где школа и контора, и до Тунгирского тракта, и до брода через Урюм; брод — слева, а справа — висячий мостик, еще выше по реке работают драги. Всегда людно здесь. По ягоды ли идут, по грибы или охотиться, надо пройти мимо домика.
Домик с виду неказистый: старый, из почерневших, трещиноватых бревен, окна маленькие. Зато внутри тепло, уютно, переборки чисто выбелены. Каморку справа отец называл «Тониной светелкой». В большой комнате жили отец со Степушкой. Теперь Степушка жил там один.
Проснувшись засветло, Степушка завозился за переборкой, попыхтел и решил продолжить с сестрой вчерашний неприятный разговор:
— Все идут, а мне оставаться!
— Не все, только с четвертого класса!
— Да, уж я знаю! Петя-то Карякин идет!
— Не идет! И вообще — хватит. Ты еще маленький. Умойся, позавтракай и можешь гулять.
— Не имеешь права оставлять ребенка одного!
— Ну, уж не совсем ребенок. Должен понять!
— Хитрая ты, Тоня. Прибрать постель — большой, подмести — большой, понимать — большой, а на воскресник — маленький.
Завтракал Степушка, бросая на Тоню сердитые взгляды.
— Вот всегда так, — ворчал он себе под нос. — А еще сестра! Напишу отцу. Вот. — И, собравшись на улицу, заявил: — Мы с Петькой еще подумаем!
Тоня села к столу, за которым завтракал Степушка, придвинула к себе банку с молоком, картофельные шанежки, но есть не стала, призадумалась, прошла в комнату, к рабочему столику. В руках у нее очутился листочек из блокнота. Края у него были неровные — Алеша наспех вырвал листочек и написал-то всего несколько слов.
«Милый друг Тонечка! Совсем близко ты… Хочется крикнуть на весь прииск… Услышала бы? Пришла? Сколько лет первого сентября были вместе… А сейчас — еду мимо… Эх! Ружье, фотоаппарат береги и вообще — не забывай, жди… Эшелон тронулся… всех, всех обнимаю… Твой Алексей Буянов».
Ей вспомнился полутемный зал ожидания на станции Куэнге. Все скамейки заняты, и на всех скамейках спят, ожидая поезда на Сретенск. Спят на узлах, на чемоданах. Тоня сидит посреди зала на своем сундучке. Тусклая лампочка мерцает отдаленной звездой: потолок очень высокий. На коленях у Тони раскрытая книга. И вдруг рядом появляется смуглолицый, угловатый паренек в ватнике, с вещевым мешком за плечами. Паренек повел косым чубом туда-сюда — приткнуться негде. И когда взглянул на нее, она невольно подвинулась, освободив краешек сундучка… Оказалось, что и он едет поступать в педучилище.
Тускло светила лампочка, посапывали кругом люди. «Геометрия» Рыбкина лежала на Тониных коленях. Алеша рассказывал о Чите, о детдоме, об Ингоде, Тоня — о прииске, отце, школе. Потом вышли на платформу, в августовскую звездную ночь долго ходили, молчали, говорили, снова молчали…
Тоня не могла расстаться с этим листочком. Конечно, она сбережет и ружье и фотоаппарат. А вот «и вообще — не забывай» — это глупо. Разве он для нее «вообще»?.. Почему жизнь разбрасывает людей, когда они только-только собрались сказать друг другу очень важные и очень трудные слова?
Этим летом они задумали прогулку вниз по Шилке. Степушка уже приготовил свои удочки, крючки, банку под червяков: «Эх, ленков наловлю!» Алеша шутил: «Трое в лодке, кроме собаки». Отплытие назначили на первое июля, но первого июля, душным предгрозовым вечером, Тоня и Степушка провожали Алешу на разъезд: он уезжал в Благовещенск, в военное училище. И Сеня Чугунок, Алешин товарищ, явился со своим баяном и старался развеселить их самодельными частушками и прибаутками. А сам злился: «Чем я хуже? Почему меня на драге оставили?»
Тогда поезд унес Алешу на восток. Теперь поезд мчит его на запад…
