За лесом, пересекая приречные луга, он звонко заржал. Ему нестерпимо захотелось, чтобы на том берегу отозвалась Чалка, чтобы вдали, на угоре, показались Колька и Корней. Когда же подбежал к самой речке, то, не спускаясь в нее, подал голос вторично, еще призывнее.
Но сколько ни стоял, ни ждал: на угоре за речкой не показался никто. Лишь память вновь тревожно и почти въявь оживила перед ним вчерашние, кошмарные здесь события: полузадушенную арканом Чалку, зверские рожи приезжих.
Вдобавок к тому под самым краем обрыва, на котором Сивый стоял, под самым берегом речки что-то оглушительно ухнуло. Возможно, это сорвался в омут камень-оползень; возможно, в погоне за мелкой рыбешкой ударил по воде мощным хвостом щуковидный жерех, — но Сивый, не медленнее, чем от ружейного выстрела отшатнулся, развернулся, скоком-галопом пошел опять в бега.
Корней же в эту минуту был не так и далеко. Стоило ему, пусть и хворому, хотя бы открыть окошко в избе, он бы Сивого услышал. Он бы его услыхал, и многое в этой истории пошло бы иначе. Но, проводив сына, невестку, внука, жестоко расстроенный всем тем, что обрушилось на деревеньку, полагая, что вместе с Чалкой наезжие увезли и Сивого, Корней ни окошек не открывал, ни, тем более, на крыльцо не выходил. Не показывались на улице и те старушонки, что остались в родном селении; вот никто-никто в то утро Сивого и не приметил, никто не приветил.
Глава 4
ТАКОГО И ВО СНЕ НЕ СНИЛОСЬ!
А Колька, отец, мать, чем ближе подъезжали к новому своему месту, тем больше горели желанием увидеть побыстрей то прекрасное, взахлёб начальством расхваленное, свое будущее.
Но когда до цели добрались, когда из тракторной кабины вылезли, — так и обомлели.
Дом, где им предстояло жить, оказался четырехэтажной, коробчатой громадой, сложенной из голых, серых, бетонных плит. И стоял он с края районного поселка одиноко, на самом отшибе, посреди моря грязи, посреди заваленного строительным хламом пустыря.
Вдоль этой серой громадины тянулись еще и соткнутые в одну шеренгу утлые, сколоченные наспех из щелястого подтоварника сарайчики. Тот, кто здешней постройкой занимался, тот, видимо, смутно, да все-таки соображал, что деревенский народ приедет сюда на жительство не только с чемоданами. Соображать соображал, но на лад свой, отнюдь не деревенский. То есть, как потом горько шутили переселенцы: «Сараюшек тут, конешно, поналепили, но, похоже, их мерили не на коров наших, а на собственных в поселке собак! Причем видно сразу: в строители нанимали не мастеров путных, а перелетных шабашников…»
И вот Корнеевы из тракторной кабины вылезли, да на месте ошарашенно и застыли. Удивляться, пугаться тут было чему. Те из переселенцев, что приехали чуть раньше, торопливо, обгоняя сосед соседа, сгружали прямо «с колес» телят, кур, поросят, коров, тужились их втолкать в немыслимо тесные сарайки. Крики, брань людская, мычание, визги, кудахтанье копытной, рогатой да пернатой живности сливались в один невообразимый гул. Со скарбом домашним выгружались люди и возле крылец-подъездов. Там тоже все орало, стучало, гремело. Трещала застрявшая в дверях мебель, вдребезги билась о бетон лестничных ступеней оброненная в спешке посуда.
Мать смотрела, смотрела — чуть не заплакала:
— Господи! Мне такого и во сне не снилось! Разве это новоселье? Это сумасшествие какое-то!
Отец нахмурился:
— Мы еще квартиры не видели… Стойте у трактора, я пойду за ключами. Тут должен быть где-то кто-то старший.
Отец ушел, а мать все глядела на то, что вокруг происходило, качала головою:
— Ой-ой!
Колька тоже готов был заойкать. Помалкивал потому лишь, что знал: когда мать в расстройстве, вслух при ней лучше не говорить ничего.
Ключ не очень скоро, но отец принес. На ключе болталась бирка с номером квартиры. Прихватив с тракторного прицепа узлы, чемодан, Корнеевы пошли искать эту квартиру. Вход в нее обнаружился на площадке третьего этажа, да ключ там вставлять было некуда и незачем. Вместо врезного замка в двери зиял глубокий, пустой паз, и полураспахнутое полотно дверное ходило под сквозняком туда-сюда: «Скрипы-скрипы… Скрипы-скрипы…»
Лицо матери стало еще сумрачней:
— Ключ есть, замка нет… Насмешка что ль?
Отец потрогал пустой паз, глухо сказал:
— Не насмешка… Растащиловка! Не успели поставить, тут же свистнули.
Не обрадовала и сама квартира с двумя тесными комнатенками, с похожей на чулан кухонкой.
В сравнении с отчею избой, с ее обширным подворьем, с ее окошками, смотрящими почти на все стороны вольного света, было здесь все неприютно, хмуро, чуждо.
Не успели войти, — над головами по потолку кто-то застучал, загрохал, вселяясь выше этажом. За стенкой у соседей кто-то с кем-то заспорил таким раскатистым басом, что загудела сама стенка. А тут, в квартирёшке, все-все вокруг: горбатый, скрипучий пол, узкие подоконники, оконные стекла были густо зашлепаны известью, воздух в комнатах стоял едкий, сырой. Зато из кухонного крана вода не лилась, только капала; на месте капели этой, в раковине, расплылась огромная, ярко-рыжая клякса.
Колька подставил под капли пригоршню, понюхал, сморщился, выплеснул, обтер ладонь об штаны.
И тут же вспомнил свой колодец у избы во дворе; вспомнил, как в нем, в его головокружительной глуби, в его далеком водяном зеркальце даже в полдень удивительно отражаются чистые, небесные звезды.
Мать стукнула по оконной раме, распахнула створки; в квартирёшку, вдобавок к шуму за стеной, ворвался шум снизу, со двора. Туда подвалила новая партия приезжих. Подвалила тоже с коровами, с поросятами, и около сараев-клетушек, поскольку на всех их не доставало, завязался чуть ли не бой.
Мать ткнула туда, вниз, рукою, сказала отцу возмущенно:
— Глянь, в какую пропастину ты нас завез! Неужели и мы будем вот этак же тут воевать? А за что и для чего?
— Не я завез! — вспыхнул отец, показал через подоконник на раскинутый вдали, в синеве предночья поселок, на высокое в нем и ярко освещенное электроогнями здание.
— Не я завез, а те, кто там в креслах сидят, свет палят! Они уж, поди, своим наивысшим указчикам отчет отбарабанили: «Все исполнено досрочно! Деревенские людишки — в куче! Теперь дожидаемся за нашу исполнительность вознаграждения!»
Колька, услыхав такое, засмеялся:
— Пока они этой награды ждут, пока нас не видят, так давайте отсюда обратно и сбежим! Трактор-то еще — у нас.
Отец глянул на Кольку без малейшего веселья:
— За угон трактора придется отвечать головой.
Но взгорячилась окончательно мать:
— За этакий кавардак пускай отвечают не наши головы, а ихние! А трактор, если дело на то пошло, пригонишь им завтра. Пригонишь, сдашь, напишешь заявление на расчет.
— Где работать тогда стану? — заколебался отец.
— Залесье, слава богу, невдалеке от нас. Там гараж, пилорама… Тебя, механизатора, примут с ручками! Да и Колька останется при своей школе…
— Дедушка станет меня опять на Чалке провожать, а то уж и на Сивом! — подхватил Колька.
Мать, будто от внезапной боли, повела низко-пренизко головой, прошептала с досадливой горечью:
— Про дедушку теперь как подумаю, так душа мрет.
Отец, едва заслышав про деда, вмиг сорвался, чуть ли не заорал:
— Да что вы меня обрабатываете?! Что?! Словно у вас вот — душа, а у меня — нуль! Раньше надо было такие разговоры заводить, раньше! А не теперь… Мне и без ваших намеков, без ваших подсказок тошным-тошно!
Он толканул хлипкую дверь, затопал вниз по бетонным ступеням; мать пихнула в плечо Кольку:
— Беги за ним! Не оставляй одного…
Во дворе людей почти уже не было, все разбрелись по гулким этажам дома-громадины, в голых пока что окошках которого, тоже как в поселке, стали зажигаться электролампочки. Колька, выбежав на улицу и глядя на эти, в доме, огни, — подумал: «Смотри-ка! Кое-что тут все-таки сделано по-людски…»
Он хотел поделиться такой мыслью с отцом, да отец рылся, что-то откручивал, закручивал под раскрытым капотом трактора. При этом он еще что-то и наговаривал глухо своему железному, трудовому товарищу, и было ясно: такое копание в моторе происходит лишь для вида.
Отец не знал, на что решиться. И, похоже, так скоро ничего бы не решил, да на обочине дороги, наполнив вечернюю духоту пылью, почти рядом с трактором тормознул бортовой, тяжелый автомобиль. Через опущенное стекло кабины просунулся щекастый усатик с погаслою сигареткою во рту. Не отлепляя от мокрых губ окурка, он уставился начальственно на отца:
— Але! Спички имеешь? У нас кончились…
Отец зашарил по карманам, а через борт автомашины перевесился еще один табакур, видать — грузчик.
— Мне тоже огонька, мне тоже!
И вдруг из-за спины грузчика, из-за дощатого, крашеного борта, со дна автомобильного кузова донеслось похожее на протяжный стон ржание.
