— Да-а! Здесь, пожалуй, моя вина, — пробормотал директор. — Так что, говоришь, они собираются с ней сделать?
— Крапивой отхлестать. В бане.
— В сгоревшей?
— Ну, не в той же, где моются. Скоро Данила Акимович был посвящен в план расправы над Мокеевой.
Луиза показала себя способной актрисой, играя в школьном спектакле. Руководитель «взрослого» драмкружка при районном Доме культуры пригласил ее на роль дочери одного из героев пьесы, чем Луиза и отец ее гордились. Спектакль готовился к областному смотру художественной самодеятельности, который был, как говорится, на носу, поэтому репетиции шли не только по субботам и воскресеньям, но и в будние дни по вечерам, и репетиции эти заканчивались после девяти часов. Мать Луизы ворчала, что дочь из-за них поздно ложится спать, поэтому Мокеева возвращалась домой не по улице, а через пустырь мимо бани, сгоревшей несколько лет назад. Пожарные успели отстоять часть ее бревенчатых стен, но баню решили не восстанавливать, потому что уже заканчивалось строительство другой бани, каменной. Рядом со сгоревшим строением стояла кочегарка, сложенная из кирпича. От огня она уцелела, но из нее вывезли котел и другое оборудование, и теперь этот домик стоял без дверей и без рам в окнах. Штакетник, окружавший двор бани, обветшал, кое-где его растащили, а сам двор превратился в пустырь, зараставший летом крапивой и лопухами. Среди этих зарослей вилась тропинка, которой мало кто пользовался и по которой теперь бегала с репетиций Луиза, торопясь домой. Вот здесь, между кочегаркой и обуглившимися бревенчатыми стенами бани, и собирались напасть на Луизу мстители. Свою информацию Хмелев закончил так:
— Они во всякую рвань хотят одеться, чтобы Луиза их не узнала, а на головы чулки натянуть, как в кино, которое сейчас идет. Я им говорю, что Луиза ни в чем не виновата, не такой она человек, чтобы директору записки показывать, я ведь ее с двух лет знаю, а они свое: «Она, мол, и тебе врет. Ты, — говорят, если не хочешь, можешь не участвовать, а если скажешь кому — тебе еще хуже будет, чем Мокеевой».
— Но ты все-таки Луизу предупредил?
— Ага. Только вы не знаете, она какая. «Спасибо, — говорит, — что сказал, а то я бы испугалась. А теперь я из принципа там пойду. Я палку хорошую возьму. Я, — говорит, — их палкой, а сама кричать буду, Взрослые услышат и прибегут. А ты, — говорит, — со мной не ходи, потому что у тебя нога». И ведь ее не отговоришь!
— Так-так! — со вздохом сказал директор. — И ты, значит…
— Я сначала решил, что с ней пойду, хоть у меня и нога… И тоже с палкой, конечно… А потом подумал, подумал и… — Хмелев помолчал немного и продолжал, почему-то понизив голос, глядя прямо в глаза директору: — Данила Акимович, ведь они Мокееву возненавидели, потому что ее отец… У вас из-за ее отца… Ну, вы же сами понимаете…
— Понимаю, понимаю, — торопливо сказал директор и поморщился. Ему было досадно, что каждый мальчишка знает об истории с Мокеевым.
— Ну, и вот, — продолжал Ленька. — А если все такое в бане случится — они же сами обо всем раззвонят… И будут говорить, что они это… ради вас старались. И у вас, значит, опять начнутся… Ну, вы же сами понимаете.
Данила Акимович подумал, что Хмелев не по возрасту умен, и вместе с тем у директора шевельнулось недоброе чувство по отношению к этому умнику. Похоже было, что Ленька старается припугнуть его, как бы шантажирует: если, мол, вы в это дело не вмешаетесь, вам новых неприятностей не избежать.
— Ну что ж, — сказал он подчеркнуто равнодушно. — Я с ними завтра поговорю, скажу, что весь класс будет наказан, если с Луизой что случится. Только ведь они поймут, от кого я все узнал, и тебе потом не поздоровится.
— Ну и пусть не поздоровится! А чего они на невинного человека! — сказал Хмелев и мрачно добавил: — Я сейчас пойду к кому-нибудь из них домой и скажу, что я вам все рассказал. Пусть не думают, что я тайком.
Эта фраза сразу изменила отношение директора к Леньке. Он помолчал, раздумывая.
— Знаешь… Ты пока ничего никому не говори. И Луизе о нашем разговоре не говори. Я тут посоветуюсь кое с кем, а ты загляни ко мне часиков в шесть, мы решим, как нам с этим делом быть.
Сорокалетний Данила Акимович был холост. Отец его давно умер. Большую часть зимы в его маленькой двухкомнатной квартире жила мать. С начала весны и до поздней осени она уезжала к себе в деревню, где работала на колхозной пасеке да еще держала и собственные ульи. В такое время Данила Акимович столовался у Лидии Георгиевны — жены Федора Болиславовича и матери двух девочек, из которых одна училась в восьмом классе, а другая уже собиралась поступать в институт в областном центре.
Как всегда, так и в этот раз, Лидия Георгиевна накрыла стол в кухне, поставила перед директором и своим мужем по тарелке щей и ушла в комнату. Данила Акимович встал, прикрыл плотней дверь и, вернувшись на свое место, вполголоса спросил учителя:
— Скажи: у Лидии Георгиевны капроновые чулки есть?
Федор Болиславович опустил ложку в тарелку и уставился на друга сквозь стекла очков.
— Откуда мне знать? Я в ее гардеробе не копаюсь. А зачем тебе?
— Нам бы три штуки, — не отвечая на вопрос, продолжал директор. — Тебе, мне и Раисе Петровне.
— Да ты скажи толком, зачем?
Когда директор изложил наконец свой план действий на завтра, учитель даже вскочил от возмущения. Очки его засверкали, серые усы ощетинились.
— Данила Акимович! Ну ты… ну ты извини меня!… — Он оглянулся на дверь и продолжал уже хриплым шепотом: — Ну… ну ты, право, как маленький: только-только у нас гора с плеч свалилась в смысле этого Мокеева, а ты уж такое затеял, что про нас не только в районной, в «Учительской газете» фельетон готов!
У Данилы Акимовича была такая черта: чем сильнее кипятился в споре его собеседник, тем мягче говорил он сам.
— Федор Болиславович, да ты сядь! Давай потолкуем спокойно.
— Не могу я сидеть, когда ты такое говоришь! Мне как-никак шестой десяток пошел, а ты черт-те что предлагаешь! Может, скоро на карачках прикажешь перед ними бегать.
— Ну, не хочешь сидеть, так стой, но спокойно выслушай меня. Ты сколько лет уже преподаешь?
— Да с тех пор, как ты меня сюда заманил. Остался бы мастером на промкомбинате — горя бы не знал.
— Ну ты, однако, их психологию за это время изучил? Я говорю вот о таких… которые только четвертый класс кончают?
— А чего ее изучать? У меня своих двое, выросли уже.
— Так вот пойми, какое у нас положение…
— С тобой весь обед остынет, — проворчал учитель. Он сел и снова принялся за щи. — Говори. Слушаю.
— Нам с тобой известно, что девку ни за что собираются крапивой отхлестать. Тебе совесть позволит такое допустить?
— Ну нет, конечно.
— Так как же ты думаешь это дело пресечь? Административными мерами?
Федор Болиславович молчал и думал, работая ложкой. Данила Акимович продолжал:
— Ну ладно, положим, я завтра приду к ним в класс и скажу: «Так, мол, и так, мне известно, что вы собираетесь учинить. Если учините — вызовем родителей, весь класс будет наказан. Каково после этого будет Мокеевой и Хмелеву? Да их же со свету сживут, сам знаешь, каким этот народ бывает порой жестоким.
— Да. Тут вопрос, конечно, — задумчиво пробормотал учитель.
— Ну, вот! А если мы это дело на игру перевернем? Ты понимаешь, что это у них наполовину игра? Какого-то фильма насмотрелись и давай чулки на лицо напяливать… А если мы сами включимся в эту игру, потом по-хорошему с ними поговорим, они же обо всех конфликтах позабудут!
— Да ведь кто-нибудь из них уделается с перепугу, если ты перед ними с чулком на голове возникнешь да еще в темноте или в сумерках хотя бы.
— А мы недолго будем в чулках. Подойдем только и сразу снимем.
— И пойдет про нас славушка. Кто-нибудь возьмет и скажет родителям: мы, мол, гуляли себе спокойно, а директор и еще один взрослый псих наскочили на нас в темноте и давай пугать.
— Да они же объяснят родителям, с какой целью мы такое затеяли.
— Десять человек объяснят, а один еще наврет чего-нибудь для пущего эффекта. И потом не забывай, что среди родителей есть такие вот… вроде Мокеева.
Обычно сдержанный, директор вдруг рассердился. Он бросил ложку в тарелку и откинулся на спинку стула.
— Так как, по-твоему, нам в нашей работе надо на Мокеевых ориентироваться, на дураков, которые шуток не понимают? Это первый вопрос. А второй такой будет: что ты сам-то предлагаешь? Какую альтернативу? Или, по-твоему, нам самоустраниться от этого дела нужно, пусть творят, что хотят?
Никакой альтернативы Федор Болиславович придумать не смог и наконец сдался.
— Только знаешь, что я тебя попрошу, — сказал он. — Ты хоть Раису Петровну не заставляй чулок напяливать. Мы с тобой люди в возрасте, нас они давно знают, так что авторитета у нас от всего этого, пожалуй, не убавится, а она ведь совсем молоденькая, они после такого дела станут фамильярничать с ней да на головах ходить: она, мол, своя в доску.
