— Лиза, Морская птица! Смотри!
— Глупости, — холодно говорит бабушка, как будто у неё за пазухой килограмм ледышек. — Выдумала какую-то птицу-шмицу, представляете?
«Птицу-шмицу?» — ужасаюсь я.
— Лиза, ты что?!
— Не фамильярничай, — строжится на меня мама.
Баба Лиза начинает надо мной смеяться, а за ней смеются мама с папой — громко и обидно. Мама даже строит рожи, а папа показывает мне, как маленькой, козу:
— У-тю-тю!
Мне становится противно. В машине душно и пахнет, как в зоомагазине. Я хочу вылезти из этой мерзкой вонючей машины.
— Ты куда собралась? — бабушка оборачивается, и я вижу, как ходит ходуном её широкое морщинистое лицо.
Я вдруг понимаю, что это не Лиза! Это баба Валя — с траурной фотографии на маминой полке!
Они все смеются и смеются надо мной — снова беззвучно, как противные рыбы. А потом происходит затемнение, как в конце фильма.
* * *
Понимаете, мне тринадцать лет. Тринадцать! В тринадцать лет людей уже на дискотеки отпускают и к друзьям с ночёвкой. А меня не то что к друзьям, мне на море нельзя одной! Сидишь дома сиднем, с тоски можно умереть. У меня даже компьютера нет, представляете?
Да и друзей-то у меня никогда не было. В Фирсовке мама запрещала с деревенскими общаться, мол, они мне не ровня. У них гены какие-то, потому что отцы — сплошь пьяницы. А по мне так лучше хоть какой-то отец, чем вообще никакого.
После того, как погиб папа, она два раза могла выйти замуж. Мама у меня очень даже ничего, только характер — сами знаете.
Ухаживал за ней один мужчина, дядя Гриша Акопян. Мы с его сыном в одном классе учимся. Ухаживал, значит. Один раз даже, помню, зимой привёз целое ведро нарциссов. У него своя фура. Я нарциссы нюхаю и говорю:
— Мам, смотри, как он тебя любит! Это вообще!
А она мне:
— Чтобы я — замуж за разведённого? Придумай что-нибудь поинтересней.
Потом появился Никанор Валерьевич, холостяк. Правда, ему пятьдесят три года. Зато две коровы, куры, гуси, поросята — полна коробочка, как у нас говорят. Он работал ветеринаром на ферме, тоже из бывших городских. Он маму очень любил! И меня тоже. Всё-время с «Рафаэлло» к нам приходил, это мои любимые конфеты.
— А мне Никанор Валерьевич нравится, — говорю. — Он добрый и анекдоты смешные рассказывает.
— За подачки тебя купил! — фыркает мама. — Гордость надо иметь, понятно?
Сказала, что никогда не пойдёт за того, кто в пятьдесят три года ещё холостяк. Потому что это ненормально.
А потом к нам уже больше никто не ходил. Маму в деревне побаивались. А ей всё равно.
Но вообще, она у меня хорошая. Иногда ляжет на кровать, лицом в подушку, и глядит куда-то, глядит… Просто она папу до сих пор забыть не может.
Когда мне грустно, я сажусь у окна, смотрю на море и рисую птицу. Голубую птицу с крыльями и человеческими чертами.
— Она обязательно прилетит, вот увидишь, — говорит баба Лиза. — Давай посидим ещё немножко.
Мы сидим на обрыве, на складных брезентовых стульчиках. Холодно, ветер продувает сквозь вязаную кофту, треплет поля бабушкиной широкополой шляпы. Но она у неё на резиночке — не сорвёшь!
Штормит. Мы пьём горячий чай из крышечек от термоса — я из большой пластиковой, а баба — из маленькой металлической. В сумочке у нее бутерброды с огурцом и копченой колбасой. Они такие вкусные! Особенно, когда сидишь на ветру и запиваешь их из крышечки.
— Лиза! Это она! Молская птица! Смотли, вон хвост!
— Это русалочий, — глядя в маленький театральный бинокль, говорит баба Лиза. — Мы подождём ещё…
* * *
Ну когда же, когда я в кого-нибудь влюблюсь?! Это же так здорово, наверное, с кем-то встречаться! С каким-нибудь парнем. А я, между прочим, ещё ни с кем ни разу не целовалась. Только однажды на баклажане пробовала — на всякий случай, мало ли. Мне Федоренка показывала, когда мы дежурили в пришкольном парнике. Мы учимся в одном классе. У неё и парень уже есть, они целых два года встречаются. Только его скоро заберут в армию. Так что Федоренка кое-что смыслит в этой жизни. Вообще-то, лучше тренироваться на помидорах, но их в тот раз не было — только что сняли урожай. Поэтому пришлось довольствоваться синенькими (это Федоренка баклажаны так называет).
— Присосись к нему, как будто ты пылесос, — советует она, а у самой вся шея в засосах.
Синенькие скользили, и вообще меня всё время преследовала мысль, что я, как дурочка, целуюсь в парнике с баклажаном.
Мой идеал парня — Роберт Паттинсон. Я когда о нём думаю, у меня посередине, между рёбрами и животом, сразу и щекочет, и холодит. Ну почему на месте Беллы не я? Ну почему?!
Всё просто — я некрасивая. Уродка. А мама даже тушью не разрешает пользоваться. Говорит, что от неё ресницы выпадают и морщины раньше времени. Если б только она разрешила!
Терпеть не могу свои волосы — как у мыши.
Когда мне исполнится шестнадцать, я уйду из дома и стану свободным художником. Перекрашусь в чёрный, буду носить цветастые платья в пол, как у Карины, и путешествовать дикарём. То есть, странствовать по свету с этюдником. А годам к тридцати обоснуюсь в Акапулько или где-нибудь на Алтае — я ещё не решила.
Надо ей написать, Карине. И прыщ на подбородке выдавить.
У меня даже компа нет! Что за жизнь?
* * *
Сегодня мама освободилась пораньше, и мы пошли на море. Середина августа — людей на пляже больше, чем ракушек после прибоя.
Я собираю ракушки в два мешочка. Белые плоские — в большой, а тёмно-серые выпуклые в маленький. Я сделаю из них панно, вставлю в круглую рамочку и подарю маме. Она обожает, когда я мастерю своими руками. Однажды я смастерила ей ловца снов из ниток мулине и куриных перьев. Но наш кот Жозефина омрачил мамину радость. Он засунул в ловца лапы, запутался и повис. И главное — при этом ни звука! Мы с мамой весь дом обшарили, а он висит под потолком и моргает. И никаких сигналов о помощи не подаёт!
Залив блестит, как огромная полоса расплавленного металла. На горизонте стоят паруса рыбачьих лодок.
— Мам, мы запишемся в художку?
Море шуршит о гладкие камни — они все поросли ярким мхом. А вдалеке горы в густых белых облаках, как голые коленки после парной.
— Какая художка? Я школу-то нормальную не могу найти! Посмотрим.
Всё ясно, мама опять не в духе.
— Я искупнусь, ладно?
— Только быстро. Нам ещё на базар, пока не закрыли, картошка кончилась.
А я вообще могу круглый год одними арбузами питаться! Разрежешь его пополам, а там — засахаренный мармелад! И ложкой его, ложкой, прямо из половинки — а на дне потом розовое озеро. Выпиваешь его со свежим батоном вприкуску — прелесть! Почему не продают арбузный сок в пакетах? Всякий апельсиновый и яблочный есть, а арбузного не продают.
Я бегу в воду по крупному мокрому песку — он весь из маленьких разноцветных камушков, как из бисера!
— Эй, осторожней! Чуть ногу не отдавила, овца!
Я оглядываюсь:
— Извините, пожалуйста.
— Извините! Смотреть надо, куда прёшь! — передо мной загорелая девчонка с длинными волнистыми волосами.
Какая красивая! Только лицо сердитое.
— Чего уставилась? Шевели колготками! Лифчик, смотри, не потеряй.
Она хохочет, запрокинув голову, как на сцене. А следом хохочут остальные девчонки, все в ярких бикини.
Просто мне купальник великоват. Мама купила на вырост, а он ещё и растянулся.
Купаться уже совершенно не хочется. Я отплываю в сторону — подальше от этой компании — и выхожу на берег.
Надо попросить маму купить мне новый купальник. На базаре можно найти не очень дорогой.
Когда я возвращаюсь на наше место, мама разговаривает с каким-то мужчиной. У неё всё лицо и шея в красных пятнах. А у мужчины ничего такого, только гладковыбритый волевой подбородок.
— Здравствуйте, — говорю я мужчине и беру полотенце. Где-то внутри дребезжит маленький тревожный звоночек.
— Привет, — отвечает он и пристально на меня смотрит.
Мне неловко, кажется, я даже краснею. Когда мне неловко, я становлюсь горячей и слышу в ушах море. Хотя я его и так сейчас слышу — вон же оно, совсем рядом. А чего он уставился, как я вытираюсь? Ещё в костюме на пляж явился, бред какой-то.
— Ты нас не представишь? — спрашивает он у мамы.
— Не вижу смысла. Собирайся, Валя, мы уже уходим.
— Ну хорошо, я тогда сам представлюсь, — говорит мужчина и откашливается в кулак. — Валя, я твой папа.
И так он это буднично сказал — так наш сантехник говорит, когда приходит чинить трубы:
— Привет, я сантехник.
