Это сравнение мне понравилось. Да, если бы даже я и мог снова измениться, я предпочел бы еще побыть ребенком.
И так мне стало хорошо и спокойно, как бывает, когда выйдешь вечером в поле, а ветерок ласково треплет тебя по лицу — словно кто рукой прикоснулся. А на небе звезды. И все спит. И запах поля и леса.
Быстро пролетел для меня этот час. Если я опять буду учителем, то никогда не стану вызывать ученика, с которым случилась беда. Пусть подумает, успокоится, отдохнет.
Я даже вздрогнул, когда раздался звонок.
И тут сразу начали приставать:
— Ты почему плакал? Что тебе директор сказал?
Взрослые не велят драться. Они думают, что мы деремся ради удо вольствия. Конечно, есть и озорники — мальчишки посильнее, которые за-дирают слабых. Мы их избегаем, обходим. Но они от этого только еще больше наглеют. И когда чаша терпения переполнится, приходится, на-конец, дать им урок. К счастью, таких немного. Они — наше проклятье. И смешно, что из-за них взрослые обвиняют нас всех. Взрослые не знают, что такое задира, а ведь задира и самого тихого может привести в ярость.
Ну, случилась беда. Каждый сам может догадаться, что мне сказал директор, раз я его чуть не опрокинул. Зачем спрашивать: «Что? Как?»
И хоть бы один. А то от одного отвязался, другой подходит — и опять все сначала. Видит ведь, что не хочу говорить. Я и не знаком-то с ним, почти не разговариваю, — и этот туда же:
— Это ты налетел на директора? Он, наверное, велел тебе с матерью прийти?
Нет, не дадут человеку побыть грустным. Будут лезть, пока из грустного не сделаешься злым.
Первому я отвечаю спокойно. Второму говорю:
— Отстань. Третьему:
— Отвяжись!
Четвертого я отталкиваю.
Теперь подходит Висьневский, Утром он говорил, что я сумасшедший, а теперь хочет, чтобы я ему все рассказал.
— Ну что? Почему ты ревел? Здорово он тебя отругал? Надо было сказать, что тебя толкнули.
— Сам ври, коли хочешь, — говорю я. И сразу же пожалел об этом.
— Подумаешь, какой правдивый! Глядите, ребята, какой святой нашелся!..
Я хочу уйти, а он не пускает.
— Погоди, куда спешишь?
Идет рядом и нет-нет, да кулаком в бок.
Я взял да оттолкнул его. А он еще пуще разошелся:
— Не толкайся, школа не твоя. Думает, раз его учительница похвалила, что одну ошибку сделал, так он уж и воображать может.
В первую минуту я даже не понял, что он там мелет. Потом только сообразил.
Я уже подхожу к двери, а он удерживает:
— Погоди, куда так торопишься? Не отпускает.
— Деточка, — говорит. — Наплакалась детусенька. Расплакалась девчушечка.
И грязной лапой меня по лицу.
Я замахнулся. Он сильный, этот Висьневский. Но я до того разозлился, что мне все равно — будь что будет. Дойди дело до драки, он бы здорово Получил.
А что сказал бы директор, если бы случайно проходил мимо? Конечно, что виноват я. Один раз уже попался, а теперь снова. Он меня запомнил. Случись что, сразу вся вина на меня. Потому что я озорник. «Я тебя знаю. Это уже не в первый раз».
Когда я был учителем, я ведь тоже так говорил.
Но тут входит учительница: проверить, все ли вышли из класса.
— Выходите, ребята! Идите добегайте. А он, бессовестный, еще жалуется:
— Госпожа учительница, я хотел выйти, а он меня не пускает. Мне стало до того противно, хоть плюнь.
— Ну, идите, идите!
Он прищурил один глаз, скривил рот, широко расставил ноги и так, кривляясь, вышел из класса. Я за ним.
Во двор я не пошел. Жду, когда кончится перемена. Подходит Манек. Посмотрел на меня и говорит тихонько:
— Хочешь, пойдем поиграем? Я говорю:
— Нет.
Он ещё постоял, посмотрел, не захочу ли я с ним заговорить.
Этот — другое дело. Я ему говорю: так, мол, и так.
— Не знаю, простил или нет. Манек подумал.
— А ты узнай. Это он со злости сказал. Зайди в учительскую, спроси, наверное, забыл уже.
А потом был урок рисования.
Учительница сказала, чтобы каждый рисовал что хочет: какой-нибудь листок, или зимний пейзаж, или еще что-нибудь.
Я беру карандаш. Что бы такое нарисовать?
А я рисовать никогда не учился. Когда был большим, тоже не очень-то умел. Вообще в мое время нехорошие были школы. Строгие, скучные. Ничего там не позволяли. Такое все было чужое, так было холодно и душно, что, когда мне потом снилась школа, я всегда просыпался в холодном поту. И всегда был счастлив, что это сон, а не правда.
— Ты еще не начинал? — спрашивает учительница.
— Думаю, с чего начать.
А у учительницы светлые волосы и добрая улыбка. Она посмотрела мне в глаза и говорит:
— Ну, думай, может быть, и придумаешь что-нибудь хорошее. И, сам не знаю почему, я сказал:
— Я нарисую школу — как раньше было.
— А ты откуда знаешь, как было раньше?
— Папа рассказывал. Пришлось мне солгать.
— Хорошо, — говорит учительница, — это будет очень интересно.
Я думаю:
«Выйдет или не выйдет? Ладно, ведь и другие мальчишки не такие уж великие художники».
Рисую я неважно, ну да ничего. Самое худшее — посмеются. Ну и пусть смеются…
Есть такие картины, которые из трех картин состоят: одна посредине, а две по бокам. Все они разные, но составляют одно целое. Такая картина называется триптих.
Я разделил страницу на три части. Посредине нарисовал перемену. Мальчишки гоняются друг за другом, а один что-то натворил, — учитель дерет его за ухо, он вырывается и плачет.
А учитель его крепко за ухо держит и лупит что есть силы по спине, вроде как бы шпицрутеном. Мальчишка приподнял ногу и словно повис в воздухе. А другие вокруг стоят, головы опустили, ничего не говорят — боятся. Это посредине.
На картине справа я нарисовал урок, — как учитель бьет ученика линейкой по рукам. Смеется один только подлиза с первой парты, а другим жалко.
На картине слева — секут настоящими розгами. Мальчик лежит на скамье, сторож держит его за ноги. А учитель каллиграфии с бородкой поднял вверх руку, в руке — розга.
Такая мрачная картина, точно все это в тюрьме. Я нарочно сделал темный фон.
Сверху я надписал: «Триптих, старая школа».
Когда мне было восемь лет, я ходил в эту школу. Это была моя первая начальная школа, называлась она «Приготовительная».
Помню, одного мальчика высекли. Сек его учитель каллиграфии. Не знаю только, учителя ли звали Кох, а ученика Новицкий или ученика Кох, а учителя Новицкий.
Я был тогда совсем маленький и ходил в ту школу недолго. Но я вижу все это так ясно, словно это было вчера.
И вот я рисую. Карандаш так и бегает по бумаге. Мне даже странно.
Головы у учеников получаются маленькие, но я стараюсь, чтобы все они были разные и каждое лицо имело свое выражение. И чтобы все ученики были в разных позах: один облокотился, другой привстал. Себя я тоже нарисовал, но не в первом ряду.
Рисую, а уши у меня так и горят; жарко, и словно кого-то догоняю.
Это я рисовал с вдохновением.
Я ведь был уже один раз взрослым и знаю, что называется вдохновением. У Мицкевича, когда он писал «Импровизацию», было вдохновение.
Вдохновение — это когда трудная работа становится вдруг легкой. И тогда очень приятно рисовать, писать, вырезать, что-нибудь мастерить. Все тогда удается, а ты даже и сам не знаешь, как ты это делаешь. Слоз-Но все само собой делается, словно кто-то за тебя работает, а ты только смотришь. А когда кончишь, удивляешься — точно это не твоя работа. И устал и доволен, что так хорошо получилось.
Когда придет вдохновение, то не замечаешь даже, что происходит вокруг.
По-моему, дети часто работают с вдохновением, только им мешают.
Например, рассказываешь что-нибудь, или читаешь, или пишешь. Или сразу понял задачу. Даже может выйти какая-нибудь ошибка, но все равно это не ошибка, или очень маленькая. А тут вдруг прервут, заставят исправить, повторить, что-нибудь еще прибавят, объяснят. И сразу все пропало. Ты злишься, тебе уже и продолжать-то не хочется, и ничего не выходит.
Когда у человека вдохновение, никто не имеет права вмешиватся. Потому что тогда он должен быть один, ничего не видеть, ке слышать.
Так было и со мной. Учительница стоит у моей парты и смотрит, как я рисую, а я и не замечаю. Знай себе рисую. Тут черточку добавлю, там точечку, и выходит все лучше и лучше.
Учительница, наверное, долго так стояла, только я этого не знал.
А я погляжу издали на рисунок и снова что-нибудь подправлю, но всё осторожнее. Потому что, если слишком много поправлять, можно все испортить. Я устал. II вдруг почувствовал, что на меня смотрят. Поднимаю голову, а учительница улыбнулась и погладила меня по щеке.
Я не люблю, когда меня кто-нибудь гладит или ко мне прикасается. Но рука у учительницы прохладная и мягкая. И я тоже улыбнулся.
Учительница спрашивает:
— Откуда ты зшешь, что это триптих?
