Фамилия у Евы Петровны была Красовская, поэтому, когда класс еще не был передовым, ей придумали прозвище Евица-красавица. Потом прозвище забылось, но время от времени отдельные несознательные и нетипичные личности, вроде Климова, вспоминали его. Вот и сейчас Кирилл слышал, как длинный Климов сзади почти беззвучно напевает на мотив хора из "Евгения Онегина":
Евица-красавица, душенька-подруженька,
Отпусти нас, милая, ты домой голодненьких…
Есть в самом деле хотелось, сидели без обеда. Столовая в первые дни учебного года не работала, а в буфете была такая толкучка, что лучше и не соваться. Кирилл, правда, попробовал на предпоследней перемене, но раздумал и отдал двадцать копеек Петьке Чиркову, который признался, что вот-вот помрет от голода…
– А зачем сидим? – вдруг спросил Климов.
– Ждем, – сообщила Ева Петровна. – Ждем, когда кто-нибудь из этих четверых признается или расскажет, как было дело.
– А если не признается?
– Тогда… очевидно, придется вызывать милицию.
– Так давайте вызывать, – предложил Кирилл.
– Правильно, – поддержал Кубышкин. – А то кушать хочется.
– Тебе полезно похудеть, – сказала Ева Петровна и опять заговорила о пятне, которое легло на тимуровский правофланговый отряд и школу. Потом подняла Женьку Черепанову и велела высказать свое мнение. Женька была бессменная председательница совета отряда. Она встала и начала говорить, что те, кто совершил этот безобразный поступок, опозорили класс и должны признаться, если они еще хоть капельку дорожат званием пионера. А если Кирилл Векшин ни в чем не виноват, то ему надо вести себя не так, а воспитанно…
Кирилл смотрел на Черепанову без всякой злости. Женька говорила те самые слова, которые принято говорить на собраниях, когда кого-нибудь обсуждают.
Женька была красивая, и Кирилл смотрел на нее с удовольствием. Он не испытывал к Черепановой никаких чувств, но глядеть на нее было приятно: как на красивую открытку или статуэтку. Почти все девчонки за лето вымахали в высоту, стали больше мальчишек (Кубышкин презрительно сказал: "Во, лошади. Теперь им на танцах десятиклассников подавай"), а Женька осталась прежней. Она была невысокая, стройненькая, с мальчишечьей русой прической и длинными серыми глазами.
–…А Векшин вообще всех нас удивляет. Это кошмар какой-то, – закончила Черепанова свою речь и бросила на Кирилла очень осуждающий взгляд.
– Дура, – полушепотом сказал Кирилл.
– Сам, – так же ответила Женька.
Кирилл перестал слушать и повернулся к окну.
По другой стороне улицы брела послушная вереница детсадовских малышей в пестрых маечках и трусиках, в белых панамках. Впереди шла одна воспитательница, позади другая. Ребятишки – наверное, младшая группа. Трехлетние пацанята.
Кирилл подумал, что он будет в десятом классе, когда Антошка станет вон таким. И, как всегда при мысли об Антошке, толкнулась в нем упругая теплая радость.
Что бы ни случилось, какие бы горести ни подкараулили Кирилла, все равно есть у него братишка. Круглощекий, улыбчивый, славный Антошка…
Конечно, бывает всякое: иногда почитать хочется, а он вопит; надо бежать к Деду, готовить паруса, а ты отправляешься в молочную кухню за Антошкиным обедом… Но, боже мой, как все-таки здорово, что он есть на свете – настоящий родной братик! Как он смотрит на Кирилла, как слушает песни…
А между прочим, на кухню и сегодня надо бежать. И скоро… Кирилл встал и взглянул на большие часы за окном – они висели на столбе у сквера.
– Что, Векшин? Ты все-таки решил признаться? – спросила Ева Петровна почти благосклонно.
– В чем? – удивился Кирилл.
– Что значит "в чем"? В том… что я сказала: "Пусть встанет тот, кто виноват".
– Извините, я не слышал, – холодно сказал Кирилл.
– А, ну конечно! Слова классного руководителя для тебя пустой звук. Тогда с какой стати ты поднялся?
– Чтобы на часы взглянуть, вон там на улице.
– Смотреть на часы бесполезно, – сообщила Ева Петровна уже не Кириллу, а классу. – Сидеть будем, пока не выясним.
– Я сидеть не буду, – спокойно сказал Кирилл. Он и в самом деле был сейчас спокоен. Только глубоко внутри дрожала тугими струнками сдержанная злость. Уже не обида, а просто злость.
– Бу-удешь, голубчик…
– Не буду. Мне в молочную кухню надо идти за питанием для брата. Его в четыре часа кормить полагается.
– Ты опять лжешь, – утомленно произнесла Ева Петровна. – Если бы ты ходил в эту кухню, мама дала бы тебе записку и тебя бы никто не стал задерживать на репетициях. А ты прятался, чтобы не ходить на хор.
– Потому что дело не в кухне. На хор я бы и так не пошел.
– Из ложного принципа и глупого упрямства.
– Мне надо идти, – сказал Кирилл. – Серега, выпусти.
Серега Коробов выбрался из-за парты, освобождая проход. Класс наблюдал за Кириллом с молчаливым интересом. Кирилл пошел к двери.
– Какой нахальный! – громким шепотом сказала Элька Мякишева.
Ева Петровна встала у порога.
– Имей в виду, Векшин, если ты попытаешься уйти, я сообщу директору… что для тебя, оказывается, не писаны никакие школьные правила.
Кирилл остановился перед ней.
– Они для Антошки не писаны, – сказал он с ощущением полной и радостной правоты. – Разве есть правила, чтобы трехмесячного малыша морить голодом? Он, пожалуй, покажет правила… Разрешите, пожалуйста, пройти.
Ева Петровна хотела что-то сказать, открыла рот… и посторонилась.
Когда Кирилл был уже в коридоре, он услышал:
– За портфелем пусть явится отец.
Кирилл обернулся.
– Он бы и так пришел, если надо. Зачем портфель? Как выкуп, что ли?
– Вот именно! Для гарантии. Если я не дозвонюсь.
"Звони, звони", – сумрачно подумал Кирилл. Дома телефон не работал второй день: ремонтировали кабель, а на работе у отца недавно сменили номер.
Внизу, у самого выхода, Кирилл встретил Зою Алексеевну, которая учила его в младших классах. Он улыбнулся и приготовился сказать: "Здрасте, Зоя Алексеевна". И вдруг увидел, что она смотрит на него странно. Без обычной улыбки.
– Кирюша… Что с тобой случилось?
Она смотрела так, словно у нее что-то сильно болело. Или не у нее? Кирилл вдруг отчетливо вспомнил, как в третьем классе, в весеннем походе, она с таким же лицом бинтовала Петьке Чиркову разбитый локоть.
– Что, Зоя Алексеевна? – спросил он, уже догадываясь и все-таки не веря.
– Мне Анна Викторовна рассказала… Кирюша, неужели это правда?
Кирилл быстро глянул ей в доброе, почти старушечье лицо и сразу опустил глаза. Переглотнул. Оказывается, спокойствие в нем было очень хрупкое. Как тонюсенькая стеклянная стенка. Сейчас лопнет эта стенка – и вся горечь, вся обида, накопившаяся в классе, рванется слезами. Как вода из разбитого аквариума.
"Зеленый павиан Джимми…"
Он поднял опять глаза, не побоялся, хотя они были уже мокрыми. Пускай! Зоя Алексеевна видала и не такое.
А она… Она, видимо, поняла этот взгляд совсем не так.
– Кирюша! Как же ты мог? Ты хотя бы признался? Если это первый раз, тебя простят.
Это было уже слишком, и зеленый Джимми не мог тут помочь. Кирилл закусил губу.
– Я признаюсь, – сказал он с трудом. – Сейчас… Вот в чем… Зоя Алексеевна, мы вам все на свете доверяли. Мы вас так любили…
Она закивала, глядя на Кирилла добрыми глазами.
– И я вас… – произнес он сипло. – Лучше вас никого для меня в школе не было.
Она все кивала и, видимо, чего-то ждала. Но Кирилл молчал.
– Вот видишь, – проговорила Зоя Алексеевна. – Вот видишь, Кирюша. А теперь…
– А теперь вы меня предали, – тихо сказал Кирилл.
И побежал к двери.
Про зеленого павиана Кирилл узнал от Деда. А с Дедом он познакомился зимой. Кирилл точно помнил, когда это случилось: двенадцатого февраля в пятьдесят пять минут второго. Если бы всерьез отвечать на вопрос Евы Петровны о Кирилле, "когда это началось", можно было бы твердо назвать дату и час.
Падал мягкий снег, который щекочет лицо и тает на губах, оставляя запах лыжни и зимнего леса. Зима шла к концу, но было похоже на Новый год.
Кирилл сидел в сквере напротив булочной и ждал, когда кончится перерыв. Раньше магазин работал по воскресеньям без перерыва, а сегодня – пожалуйста: закрыто на обед! Ждать надо целых пятнадцать минут.
Кирилл не двигался. Ему пришло в голову провести опыт: узнать, сильно ли заснежит человека, если он просидит неподвижно четверть часа. Может быть, поверх шапки вырастет снежная папаха, на коленях – белые подушки, а на плечах пышный воротник? И прохожие будут думать, что вот сидит мальчишка, завороженный снежной королевой…
Но просидеть так все пятнадцать минут Кириллу не удалось. Неожиданно он услышал сухой звук – будто наступили на пустой – спичечный коробок. Осторожно, чтобы не стряхнуть снег, Кирилл повернул голову.
Курчавый парень лет двадцати надел на объектив "Зенита" крышку, сдул с аппарата снежинки и неторопливо застегнул футляр. Потом встретился с Кириллом глазами и улыбнулся.
