Строй дрогнул. Минута нерешительности. Вышли Саня, Петька, Коршунов, еще секунда – и пошли все. На месте остался один, рослый и длиннорукий, с ярко-рыжими вихрами; веки толстые, словно припухшие, и в них глаза-щелочки.
– Это честно. Как твоя фамилия?
– Нарышкин.
– Чего ты хочешь, Нарышкин?
– Хочу уйти из детдома.
– Иди. Желаю тебе, чтобы ты не погиб, чтобы тебя не искалечила никакая беда, а если от грязи заболеешь коростой, чтоб кто-нибудь тебя вылечил. Вот кто тебе ума даст – не знаю. Иди.
В полной тишине Нарышкин направился к проходной будке. Я не стал смотреть ему вслед.
– Так вот, – продолжал я, – у нас пять спален. На первое время решим: каждая спальня – отряд. Можете называть это группой, ватагой, но, по-моему, отряд лучше. Пусть каждый отряд выберет себе командира. Командир должен составить список своего отряда – имя, фамилия, сколько в школе учился. Каждый отряд должен выбрать еще и санитара. Санитар составит заявку – сколько не хватает в отряде матрацев, одеял, простынь, подушек. И предупреждаю: никаких карт. Если что-нибудь из кладовой или из кухни пропадет – второй выдачи не будет. За карты – самое строгое наказание…
Логики в моей речи не было, я выхватывал главное, самое неотложное, и уверен – они отлично понимали меня.
– А еще нужно… – Петька поперхнулся, покраснел, видно сам ужасаясь собственной храбрости, но все же докончил: – еще нужно дежурных по спальням, чтобы ничего не пропадало.
– Да пропадать-то уж нечему, – возразил я. – Разве вот двери с петель не снял бы кто.
По рядам пробежал смех, но я оборвал его словами:
– Прошу еще запомнить вот что: впредь право на свободный выход из детского дома будут иметь только командиры. Остальные могут уходить только с моего разрешения. Того, кто уйдет самовольно, обратно не пущу.
– Ого! Ну и что ж, что не пустите? – раздалось из задних рядов.
– Ровно ничего. Не пущу, и всё. А сейчас разойдитесь по спальням. Выберите командиров и санитаров. Я жду здесь. Идите.
Одни нехотя, неуверенно, другие весело и решительно, обгоняя друг друга, двинулись к лестнице. Я присел на скамью и сунул руку в карман за папиросами. Портсигара и кошелька с деньгами как не бывало…
Командиром первого отряда выбрали Жукова, и это было хорошо. Разговаривая со мной, Жуков смотрел мне прямо в глаза. Он принял близко к сердцу все, что произошло в то утро, и ребята, судя по всему, относились к нему с доверием.
– Санька – он ничего! – сказал круглолицый белобрысый паренек в ватной телогрейке.
И в этой сдержанной похвале прозвучало серьезное одобрение.
Командира второго отряда звали Михаил Колышкин. У него было одутловатое бледное лицо и сонный взгляд. Представляя мне своего командира, ребята из этого отряда посматривали на меня не без ехидства, и в их взглядах я читал: «Что, брат, перехитрили мы тебя?» Да, это не командир. Но кто же из вас будет командиром на самом деле? – думал я. – Ты, курносый? Или ты, хмурый и вихрастый? Ладно, увидим.
Командир третьего вытянулся передо мной и бойко отрапортовал:
– Честь имею представиться – Дмитрий Королев, по кличке Король!
Ого, этот будет крепко держать ребят, да только так ли он будет командовать, как надо?
У него было очень подвижное, смышленое лицо; глаза под темными ресницами казались совсем желтыми, янтарными, и смотрели зорко и лукаво.
Мне сразу пришелся по душе и Сергей Стеклов – подросток лет четырнадцати, большелобый, спокойный, командир четвертого. Последний – Суржик – равнодушный и неповоротливый, так же как и Колышкин, не оставлял сомнений: он был ширмой, подставным лицом. Его выбрали, чтобы он выполнял волю кого-то другого, более сильного, умного, расторопного, кто предпочитал оставаться мне неизвестным.
– Ну, в добрый час! – сказал я. – А теперь за дело. Жуков, выдели пятерых ребят – пусть приведут в порядок баню и затопят ее. Кто в отряде остается свободен, пусть выносит из своей спальни матрацы, кровати – надо все почистить и проветрить. Королев, отбери часть твоих ребят – пусть напилят и наколют дров для бани. Сообрази сам, сколько рук для этого понадобится. Остальные тоже займутся матрацами и кроватями. Стеклов, ты раздобудь ведра и тряпки, надо вымыть окна. Колышкин, ты…
Через полчаса все закипело. Одни работали, сохраняя на лице снисходительное выражение: поглядим, дескать, что дальше будет. А пока – почему бы и не проветрить матрац? Отчего не получить новые башмаки? Другие носились по дому с блестящими глазами и пылающими щеками и готовы были перевернуть весь мир. Третьи то и дело застывали на месте с ведром воды или присаживались на ступеньки крыльца и жмурились на солнце.
Во второй спальне стоял дым коромыслом, но командира не было ни видно, ни слышно.
– Где Колышкин? – спросил я мимоходом.
– А кто его знает! – равнодушно ответил приземистый крепыш, держа в объятиях два тюфяка сразу и направляясь с ними к двери.
А в четвертой спальне гремел скандал. «А ну дай, а ну дай! Вот я тебе как дам!» – слышалось оттуда. Я вошел. Стеклов, багровый от злости, стоял против того тощего, длинного и нескладного парнишки, который хвастал, что у него в деревне огромный бык. Оба уже и кулаки сжали, и головы пригнули, и стали друг к другу боком, выдвинув плечо, – вот-вот начнется драка.
– В чем дело?
– Я его… Я ему… – услышал я вместо ответа.
– Глебов не хочет мыть полы, – пояснил совсем маленький круглолицый мальчишка, чем-то неуловимо похожий на Стеклова. – Я, говорит, не умею, я не поломойка.
– А остальные что же – проходили поломойные курсы? – поинтересовался я. – Кончили вуз?
Вокруг зафыркали. Глебов опешил. Впрочем, он сразу обрел душевное равновесие:
– Да что, в самом деле! Чего я буду поломойка для всех!
Он задрал голову, скрестил руки на груди и без малейшего смущения встретил мой взгляд.
– Стань как следует, – сказал я тихо.
– Ну, положим, стану.
В это «положим» он вложил всю свою независимость и сознание собственного достоинства, но Наполеона изображать перестал.
– Отряд Королева пилит дрова, чтобы Глебов вымылеся в бане, – сказал я. – Отряд Суржика помогает на кухне, чтобы Глебов сегодня пообедал. А Глебов боится утомиться, если вымоет полы для всех. Пусть он вымоет только то место, где стоит его кровать. Дай ему тряпку, Стеклов.
Все расступились. Стеклов взял в углу ведро и тряпку.
– Возьми вымой свои два квадратных метра, – сказал он спокойно, в точности повторяя мою интонацию.
– И вымою! – Глебов подхватил ведро, вода выплеснулась ему на ноги. – Поди ты отсюда! – свирепо крикнул он, отталкивая Стеклова и рывком погружая тряпку в ведро.
Да, Стеклов был явно неглуп. Он тотчас забыл о существовании Глебова, не дал ему ответного пинка, даже не чертыхнулся и сейчас же занялся другими делами:
– Павлушка, бери другое ведро и мой с той стороны. Лешка, вымоешь это окно. Егор, тебе – то окно…
Лешка, Егор и остальные с жаром принялись за окна, но сразу стало ясно, что эта работа им непривычна: они беспорядочно возили по стеклу мокрыми тряпками, оставляя грязные разводы.
Я молча высыпал в небольшой таз толченого мелу, развел водой, размешал, потом влез на подоконник, взял у Алексея – длиннолицего, бледного мальчишки с торчащими ушами – тряпку и обмакнул ее в меловой раствор.
– Посмотрите сначала, как надо, – сказал я ребятам.
Все головы повернулись ко мне. Только Глебов ожесточенно тер тряпкой пол, со злостью что-то бормоча себе под нос.
– Два квадратных метра… Вуз кончил… Для Глебова баню топят… – доносилось до меня.
Протирая стекла, я краем глаза наблюдал за ним и вскоре с удовольствием увидел, что Глебов уже вышел за пределы злополучных двух метров.
– Ладно, давайте мы теперь сами! – грубовато, но решительно произнес Стеклов.
Я вытер руки и пошел по другим спальням. Потом спустился во двор.
Санитары выстроились в очередь у бельевой. Кастелянши у нас не было, в бельевой распоряжалась повариха Антонина Григорьевна. Поджав губы, она хмуро пересчитывала простыни, наволочки и одеяла и выдавала их санитарам с таким видом, словно ей горько было выпускать вещи из рук.
Солнце пригревало безотказно. Бывают в марте такие дни – небо высокое и голубое, какое увидишь только весной. Еще холодно, а ветер вдруг повеет теплом. Завтра, может быть, лужи снова затянет льдом, но сегодня они растаяли и отражают небо. И с крыш каплет, и вдруг разлетается вдребезги обломившаяся сосулька, и каждый звук звонок и отчетлив. Хорошо!
У сарая Королев и другой паренек – лет одиннадцати, щуплый, маленький, с длинной, тонкой шеей – пилили толстое бревно. Королев двигал пилой легко, плавно и работал без видимого усилия. Его напарник давно уже вспотел, тяжело дышал, но сдаваться ему, должно быть, не хотелось. Король смотрел на него, насмешливо щуря янтарные глаза.
