Четыре с половиной литра
Мы сидели и вспоминали, как мы маленькие были.
— А помнишь, — говорит Пашка, — как мы про кровь спорили?
— В первый раз, что ли? — говорю я. — Помню, конечно.
Мы тогда только в первый раз познакомились, когда на перевязку сидели. У меня кровь через бинты просочилась, и мы стали разговаривать про кровь.
— Я тогда сказал, — говорит Пашка, — что из меня однажды целый литр крови вытек!
— А я сказал, — говорю я, — что из меня два литра вытекло!
— А Юрка сказал, — смеется Пашка, — что из него как-то раз пять литров вытекло!
Да, точно, помню. И мы стали спорить тогда. Потому что у человека внутри четыре с половиной литра крови. И если бы из Юрки пять вытекло, то он был бы уже не человек, а мумия сушеная. «И вообще! — кричал тогда Пашка. — Если из тебя пять литров крови вытекло, где ты еще пол-литра взял?!»
— А Юрка тогда сказал, что у человека кровь все время новая делается, — говорю я. — И пока из него старая текла, то новая уже сделалась.
Это точно, так все и было. Мы, конечно, Юрке не поверили. Дураки, что ли?! Но тут как раз Андрей Юрьич из перевязочной вышел…
— И мы как закричим! — кричит Пашка. Он тоже как раз про это вспомнил. — «Андрей Юрьич, а правда, что кровь все время новая делается, пока старая вытекает, и может пять литров вытечь?!»
— А Андрей Юрьич испугался! — смеюсь я. — Он думал, что это у нас тут уже все вытекает! И Катю Васильевну стал звать!
— Не, тогда Катя Васильевна не работала еще, — говорит Пашка. — Тогда Лина Петровна работала.
— Да, точно, Лина Петровна, — говорю я.
— Но потом он объяснил, — вспоминает Пашка. — И, конечно, Юрка все перепутал!
— И наврал, — говорю я.
— И наврал, — говорит Пашка. — Никогда из него пять литров не выливалось! Только два с половиной, когда у него желудочное было.
Да, желудочное кровотечение — это ой-ой! Вмиг не мумией, так привидением станешь. Бело-зеленым.
— Вот мы дураки были! — говорит Пашка. — Таких вещей не знали!
— Точно, — говорю я. — Чего там сложного-то? Но мы просто маленькие были. Это ничего, со всеми бывает. Вот если бы мы сейчас стали факторы путать, про каскад забыли или лейкоциты с лимфоцитами…
— Да, тогда были бы точно дураки! — говорит Пашка. — Как такое можно не знать?!
— А если это человеку… ну, скажем, не нужно?
Это Толик сказал. Он там с нами сидел, только не разговаривал, а чего-то читал. И вдруг сказал.
— Как это не нужно?! — удивился Пашка.
И я тоже удивился, только молча.
— Ну, вот Катерина говорит… — начал Толик.
Все понятно. Влюбился он в эту Катерину, жених несчастный!
— Она просто, — начал Пашка, — ну… девчонка!
Не говорить же влюбленному человеку, что такие простые вещи, ну… все знают, в общем! Это же само если не с первого, то со второго попадания в больницу запоминается…
Арбуз с творогом и колбасой
У нас карантин.
Это значит, что мам не пускают нас посещать. Вообще-то пап тоже не пускают. И дедушек не пускают. И бабушек не пускают. И старших сестер не пускают — это вот даже хорошо. Но пап, дедушек, бабушек и старших сестер приходит посещать немножко, а мам — много. Поэтому мамы стоят внизу и ругаются с нянечкой бабой Светой.
Мы сидим на подоконниках в четвертой палате и все видим. Это хорошая палата для смотрения на двор. Я сижу, и Толик сидит, а Пашка лежит в кровати — у него нога на растяжке — и спрашивает:
— Ну? Чего там?
— Ничего, — говорю. — Кричат.
Окна закрыты, но и так видно, что кричат. Особенно Толикова мама кричит. И еще одна мама кричит — толстая. А все остальные их поддерживают. И моя тоже поддерживает. Но баба Света мам не пускает. У нее приказ от старшей сестры. А у старшей сестры — приказ от Андрей Юрьича. Потому что ходит грипп.
Юрка после завтрака всех спрашивал на обеденный компот: «Как это грипп может ходить, если у него нету ног?» Он только меня не спрашивал, потому что это была моя загадка. Это меня мама научила в прошлое посещение, когда грипп уже немножко ходил, но карантина еще не было.
Но про компот Юрка от себя уже придумал. Только у него ничего не вышло, потому что я, когда узнал, пошел и всем отгадку сказал. Пусть на своих загадках компот зарабатывает.
А мамы внизу все кричат. Они показывают бабе Свете сумки, и пакеты, и свертки, где лежат, наверное, всякие вкусные вещи. Для нас.
Толикова мама показывает большую сумку с нарисованной Пугачевой. Сумка совсем круглая.
— Наверное, опять арбуз, — говорит Толик.
Он не радуется. Ему не хочется арбузов. Он уже съел сто тыщ арбузов — для почек.
Пакет моей мамы толстенький и белый. Я тоже знаю, что там. Творог. Ненавижу творог! Колбасы хочу. Твердой. Копченой. С жиром кружочками. Которую просто так фиг прожуешь — зубы сломать можно. Но зубы я и так сломал. Ну, не по-настоящему, конечно, — просто мне два зуба насовсем вырвали, и Андрей Юрьич запретил мне твердые и вкусные вещи есть. «Творожок очень для подрастающего организма полезен, гражданка! Покормите-ка вы этого гражданина творожком…» Это он моей маме говорил, а мама все слушает, что Андрей Юрьич говорит. Как маленькая, честное слово!
— Ненавижу творог, — говорю я. — Пашка, тебе твоя мама колбасы не обещала принести?
— Обещала, — говорит Пашка.
Как хорошо, когда нога сломана, а не эти зубы! Можно колбасу сколько хочешь есть.
— А где она? — говорит Толик. — Я ее не вижу чего-то.
Я внимательно смотрю на мам. Точно, Пашкиной мамы не видно. Ее вообще-то плохо видно: она маленькая и в платочке, как крестьянка из учебника. Но если присмотришься — вполне видно. А сейчас — нет.
— Нету твоей мамы, Пашка, — говорю я.
— Она тебе чего сказала, когда в последний раз звонила? — спрашивает Толик.
— Сказала, что придет, — говорит Пашка.
— И колбасу принесет? — спрашиваю я.
— Ага, — говорит Пашка.
Голос у него несчастный. Мама не пришла. Конечно, карантин есть карантин, но прийти покричать с другими мамами она могла же ведь, правда?
Мы смотрим вниз: а вдруг мы пропустили незаметную Пашкину маму? Но вместо Пашкиной мамы мы видим дядьку. Он огромный, и усы у него такие — очень военные. И форма тоже военная — синего цвета.
— Моряк, — говорит Толик.
— Моряк — с печки бряк, — говорю я. — Сам ты моряк! Это летчик, инженер — видел, у него на рукаве значки какие?
Про летчиков я все знаю, хотя, конечно, инженер — это не совсем летчик. Истребитель — более летчицкий, я думаю.
А летчик внизу с бабой Светой разговаривает. Не кричит, а разговаривает. И вдруг баба Света его пропускает!
Я думал, что он какой-нибудь ее знакомый — внук, например, или еще кто, — но пока я так думал, он в нашу палату входит. В четвертую то есть.
И Пашка как закричит:
— Дядя Слава!
Это его дядя, оказывается. Только не правильный дядя, а дальний какой-то, из Казахстана. Но дальние дяди — они даже лучше, интереснее. А уж дальний дядя-летчик — даже инженер, все равно! — в сто тыщ раз интереснее.
Дядя Слава принес, оказывается, все пакеты от наших мам. Его баба Света пропустила, потому что сразу видно — он такой здоровый, у него никакого гриппа нету. Это даже баба Света понимает: у кого может быть грипп, а у кого нет. Дядю Славу никакой грипп не возьмет.
И он раздает нам мамские пакеты. У меня, конечно, творог. В пачке и сладкий, я такой еще могу съесть, если быстро и не глядя.
Но я смотрю на колбасу, которую достал Пашка. В коробочке. Порезанная круглая коричневая копченая колбаса с жиром кружочками. А Толик смотрит на мой творог. Ему творог нельзя. Жирная пища потому что.
А дядя Слава смотрит, как мы смотрим, и говорит:
— Народ, я все понимаю, но у меня приказ ваших мам — чтобы вы съели то, что для вас. И не меняться. Как вы думаете, могу я нарушить приказ и обмануть женскую часть человечества?
Он не может, это мы видим.
Я отворачиваюсь, чтобы не смотреть на колбасу.
Толик ест арбуз, который ему порезал дядя Слава. Мы молчим, потому что слушаем дядю Славу, как он рассказывает про турбины. Турбины бывают с наш дом или даже больше, это я знаю. Но бывают, оказывается, еще и совсем маленькие турбины. Маленькие — а правда, совсем настоящие турбины!
Мы слушаем. И совсем мне не хочется этой твердой-твердой копченой колбасы с жиром кружочками…
Самое худшее в больнице — это заболеть. Когда не кровотечение или еще что-нибудь такое нормальное, а грипп дурацкий. То есть если заболел — то это еще ничего. Хуже всего, когда температуру контролируют. И если там какие-нибудь несчастные тридцать семь и пять — все, в бокс.
Боксы — это карантинное отделение у нас на втором этаже. Палатки такие, только маленькие. На одного или двух. И никуда не пускают! То есть совсем никуда. Лежи себе на койке и медленно умирай. Не от гриппа, конечно, а от скуки.
