его поразил еврейский юноша Лева. Он был известен всем как юноша робкий, слабый. Борис даже не понял сначала, зачем позвали такого на опасное дело. Тут храбрецы нужны, а Левка — Левка боится по доске канаву перейти. Но Житков ошибся. В бою с погромщиками Левка оказался храбрее всех. Когда студенты открыли огонь по дружине, дружинники встали на колено и начали палить из револьверов. «И вдруг Левка выбегает на середину улицы и с роста бьет из своего маузера. Выстрелит, подбежит шагов на пять и снова. Он подбегал все ближе с каждым выстрелом, и вдруг все наши выскочили на мостовую, и в тот же миг дружина вскочила на ноги и бросилась за угол».
Так вот когда человек бывает храбр — когда он идет защищать то, что ему дороже жизни! Он в эту минуту не проверяет свою храбрость, не испытывает себя — он и не думает о том, храбр он или нет, — он идет на смерть за жизнь того и тех, кого любит. «У Левки сестру бросили в пожар, — рассказывает Житков. — Лез не зря. У него в ушах стоял крик сестры…» «Это стояло сзади, и на это опирался его дух» — поясняет Житков.
Вот от чего зависит стойкость, храбрость: от того, на что, на какую степень и силу любви «опирается» дух человека или, как говорит Житков, чем «подперт» его дух… И приводит другой пример, уже из других времен:
«У меня был товарищ — шофер. К нему подошли двое ночью, и он снял свою меховую тужурку и сапоги и раздетый прибежал домой зайчиком по морозу».
Трусом, значит, был этот человек, раз отдал без спора, без сопротивления бушлат и сапоги и кинулся бежать? Нет. Просто, когда его грабили, не на что было опереться его духу… Стоит ли бороться за сапоги?
«Его мобилизовали. И через два месяца я узнал: летел на мотоцикле с донесением в соседнюю часть. Не довезет — тех окружат, отрежут. По пути из лесу стрельба. Пробивают ноги — поддал газу. Пробивают бак с бензином. Заткнул на ходу платком, пальцем, правил одной рукой и пер, пер — и больше думал о бензине, чем о крови, что текла из ноги: поспеть бы довезти».
«Не меховым бушлатиком подперт… был дух», — так заключает этот рассказ Житков. Чем же? Любовью к Родине, чувством ответственности за судьбу товарищей.
Если бы Житков дожил до Великой Отечественной войны, сколько еще примеров героизма, опирающегося на силу любви, на высокое чувство ответственности, мог бы привести он в своей статье!
Когда Житков был подростком, он, как всякий подросток, много размышлял о своей будущей профессии. Искусство и наука — вот о чем он мечтал с детских лет. «Не знаю, кем буду — ученым или артистом», — писал он одной своей приятельнице, когда ему было четырнадцать. В самом деле, искусство и наука с детства привлекали его. Музыке, литературе, астрономии, математике, ботанике с охотой и терпением отдавал он свое время. С детства он знал наизусть стихи Пушкина, Лермонтова, «Горе от ума» Грибоедова. С детства-учился играть на скрипке. В юности увлекался балетом — ставил балет в Народном доме в знаменитых русских операх. Изучал звездное небо. Поступив в университет, сначала на математическое, а потом на естественное отделение, с увлечением, до поздней ночи, засиживался в лаборатории. Окончив Новороссийский университет, начал учиться снова — на этот раз на кораблестроительном отделении политехнического института в Петербурге. Детскими оказались мечты об искусстве, о науке, — он станет инженером, будет строить корабли, решено!
Но хотя Житков был талантливым и жадным к знанию студентом (недаром две кафедры, химии и ботаники, предлагали ему остаться при университете), — высшей школой, лучшим университетом всегда была для него сама жизнь. Как будто, чему бы он ни учился — химии, математике, ботанике или кораблестроению, — он всегда предчувствовал, что мечта его детства исполнится, что главной его специальностью окажется не техника и не естествознание, а человековедение — искусство, и потому самый необходимый для него предмет — это глубокое, всестороннее изучение человека.
Участвуя в гонках яхт, обойдя пешком чуть ли не весь юг России, нанимаясь на дубки, побывав в Болгарии, Греции, Турции, штурман дальнего плавания Борис Житков жадно вслушивался в родную и чужую речь — русского моряка или рабочего, турка, болгарина, грека, — перенимал их умение, склад их ума, строй их мысли и, пересказывая товарищам истории, услышанные от бывалых людей, сам, точно первоклассный актер, перевоплощался в них, искусно воспроизводя их интонации, их жесты.
Между университетом и институтом он успел побывать в Сибири, в экспедиции на Енисей. Ему было поручено обследовать Енисей до самого устья, до Ледовитого океана, и изучить водящихся в реке рыб. Судно прислали в разобранном виде — «доски, части корпуса, куски надстроек», — как сообщает его сестра, — и Житкову пришлось собирать судно самому, вместе с ярославскими плотниками-переселенцами, которые «не то что сложного судна — лодки не собирали». Экспедиция прошла успешно, Житков научное поручение выполнил, но главным результатом путешествия было для него близкое знакомство и дружба с теми тружениками, с которыми до тех пор ему еще не приходилось общаться. На всю жизнь запомнилось ему мастерство, трудовая ухватка ярославских плотников. «Какие мастера! Он учил их и у них же учился!» — пишет сестра Житкова.
Поступив в политехнический институт, он каждую зиму погружался в чертежи и сложные математические расчеты, а каждое лето уезжал на завод, на практику. Он изучал кораблестроение, а заодно и строителей кораблей на заводах России и Дании. Чувство трудовой чести, гордости, ответственности было воспитано в Житкове людьми труда. «Я здесь первый русский студент, — писал он отцу из Копенгагена, — уж подгадить никак нельзя… Надо показать им, что не баловаться приехали».
Так и шли один за другим годы учения — чередование зим за книгами и чертежами, с летами на заводах и в море. Где только не побывал Житков! Анатолийские берега Средней Азии, Трапезунд, Марсель и, наконец, в 1912 году, кругосветное плавание Петербург — Владивосток, с заходом на остров Мадагаскар.
Итак, к тридцати годам чуть ли не весь мир уже объездил будущий писатель. Все виды морской службы прошел он — от юнги до помощника капитана. Путешествовать, видеть новые страны, новых людей было для него счастьем. Ожидание новизны завтрашнего дня радостно возбуждало его. «Вот как если б мне в детстве целый ящик игрушек