Ходить еще потому хорошо, что шуршит снег под ногами. Шуршит и скрипит. Чем быстрее ходишь, тем слитнее шум собственных шагов и уж не так пугает ночь.
Отец и сын, встречаясь, теперь уже не шутили. Оба останавливались и прислушивались. Эх, хоть бы луна! При луне крадущиеся шорохи ночи не так страшны. Хорошо, хоть не закрыто небо тучами. Но свет звезд ничтожен. Толпы их как разбежавшиеся овцы. Смотреть за ними и одновременно прислушиваться невозможно — никак не сосредоточишься. Ох уж эти ночные шорохи! Были бы поблизости деревья, можно бы подумать, что белка проснулась и прыгнула с ветки на ветку, что ветка освободилась от снега и прошуршала, задевая другие. Здесь, в пустых горах, мороз и потрескивания — тихие-тихие — кажутся, всегда кажутся крадущимися шагами зверя. А может, и многих зверей — стаи волков.
Дардаке не говорил отцу о своих страхах, он таил их в глубине сердца. И отец, если даже опасался нападения, слово «волки» не произносил. За ночь два или три раза подымал ружье и стрелял в воздух. И всегда после выстрела было слышно, что кто-то убегает. Если днем выстрелить — такого звука, после того как замолкнет ружье, не бывает. А ночью…
Вот так, встретившись и постояв, отец с сыном постараются увидеть глаза друг друга, иногда перебросятся ничего не значащими словами, а то и молча разойдутся…
Под утро овцы вдруг забеспокоились, тревожно сбились и всей массой двинулись к югу. Двинулись, но тут же и остановились. И как ни страшно было Дардаке от этого непонятного движения, он неожиданно расхохотался. Оказывается, стадо сгрудилось у подножия снежного человека, как бы поверив в грозную его силу, в то, что он лучший их защитник.
— Сынок! — вскрикнул Сарбай удивленно и встревоженно. — Ты что? Почему хохочешь?
— Смотри, к снежному человеку прибились…
— Брось, брось, оставь это баловство. Овцы зря не сбиваются. Ну-ка, обеги кругом, у тебя ноги резвые и глаза проницательнее моих.
Зачем обегать? Что он сможет сделать, если даже увидит волка? Схватить его за хвост? Но Дардаке и не подумал ослушаться отцовского приказа. Он прытко побежал, как тренированный солдат, размахивая руками и высоко задирая колени. Запыхавшись, вернулся к отцу. Хотел честь отдать, но вовремя опомнился. Не время сейчас, не время для шуток.
— Даже мышонка не видать, — сказал он отцу. — Овцы сами себя пугают.
— Может быть, может быть, — вздыхая, откликнулся Сарбай. — Только помни, что во второй половине ночи волки набираются смелости. Первые часы бродят вокруг и щелкают зубами, подзуживая самых сильных… Ох и трусливое же племя волки! Нисколько не смелее овец. Овцы — те сразу кидаются на траву, не ходят, не раздумывают. Для волков овцы та же трава: защищаться не умеют. Теперь, когда в стаде два-три барана и всего один козел, никто их, кроме нас с тобой, не защищает. Но думаешь, не было бы нас — волки бы сразу напали? Так бы и ходили вокруг, пока старший не скажет: «Ребята, а скоро рассвет, смотрите, будет поздно!» И тогда самые отчаянные кинутся, а за ними вся стая. Потому-то, сынок, под утро нужно быть начеку.
И снова Дардаке обежал отару. А когда закончил круг, отец спросил его:
— Как ты думаешь, волки полезны овцам?
Дардаке рассмеялся.
— Подумай, подумай, раньше чем смеяться, — сказал Сарбай.
— Думаю, думаю, папа. Разве может быть полезен разбойник, нападающий на мирных людей?
— Видишь, как наши овечки сгрудились, прижались друг к другу. Что их заставляет? Страх перед волками. А прижавшись друг к другу, они сохраняют тепло, греются и не гибнут от ночного холода. Значит, и польза есть от хищных зверей.
Сарбай замолчал. И тут раздался протяжный жуткий вой. Впервые за всю эту зимовку отец с сыном услышали волчий вой так близко. Дардаке невольно прижался к Сарбаю, но тот его резко оттолкнул:
— Ты что, овца? Греешься? Беги кругом и кричи, отпугивай их криком, а я буду стрелять. — И, перезарядив ружье, он выстрелил в плотную черноту ущелья.
Там что-то шевелилось, теснилось. Казалось, что в той стороне еще одна отара. Да, что-то живое там было. Сарбай достал из кармана спички и подпалил факел — намотанную на палку, пропитанную керосином тряпку. У них мало было керосина. За все это время он впервые пустил в ход факел. Понес высокое коптящее пламя навстречу темноте. Там что-то повизгивало, рычало, возилось и вдруг… исчезло.
Сарбай облегченно вздохнул.
— Э, Дардаш, — сказал он подошедшему сыну, засовывая факел в снег, — видишь, правду тебе говорил — трусливое зверье волки. Если б пас ты не овец, а волков, плохо бы, трудно тебе пришлось… Ой, плохо живется волкам! С каждым годом хуже. В годы войны, когда женщины пасли овец, они осмелели, а теперь потеряли былую наглость… — Говоря так, бодрил себя старик да и сына приучал к спокойствию. — А все-таки, — неожиданно кончил он, — паршиво, когда у чабана нет собаки. Хоть бы одна. Громким лаем пугала бы волков. Да и у тебя, Дардаш, появился бы хороший, веселый друг. Может, научил бы тебя лаять, кусаться.
Тем временем загорелись под солнечными лучами дальние остроконечные пики. Солнце еще не скоро придет, а там уже гуляют его лучи. Понемногу гасли звезды, снег начал искриться, и серый предутренний свет раздвигал горы.
Волчьи следы подходили совсем близко. В снегу Сарбай увидел капли алой крови.
— Застрелил, застрелил одного, убил! — восторженно закричал он.
— Правда, думаешь, убил? — с недоверием спросил Дардаке.
— Почему спрашиваешь, почему сам не смотришь? Если бы только ранил, кровавый след, пятнами или струей, рядом с отпечатками лап был бы виден. А тут смотри — вот борозда в снегу. Стая утащила, уволокла убитого волка. Будет время — пройди в ту сторону и увидишь растерзанный труп.
Так отец давал Дардаке уроки наблюдательности. Парнишка с жадностью впитывал обрывки знаний. Раньше он довольно часто расспрашивал отца о том или другом, но Сарбай не умел говорить по заказу. Случалось, даже терялся от вопросов сына, отшучивался или отмалчивался. И теперь Дардаке не расспрашивал отца, но, когда тот сам заговаривал, не перебивал.
На рассвете в горных ущельях рождается холодный ветер. Каждое утро так. А почему? Недели две назад Дардаке пробовал спросить об этом у отца. И тот такой дал ответ:
— Зачем тебе знать? Какая тебе разница? Утром холодный ветер — загоняй овец под защиту горы. Ты чабан. Не о ветре думай, о своих овцах думай!
А когда парнишка, вспомнив рассказ учителя, стал объяснять, что разогретый утренним солнцем воздух долины подымается и на его место как бы стекает холодный воздух из горных ущелий, куда еще не проникли солнечные лучи, отец слушал, слушал и даже плюнул с досады:
— Неужели этому учат в школе? Подымается, опускается… Посмотри-ка вот на стадо — можешь отличить одну овцу от другой? Не можешь! И я не могу. А хороший чабан — как хороший учитель в школе своих учеников — по имени может назвать. Мы с тобой, не забывай, из племени униженных…
Да, лучше не затевать с отцом подобных разговоров, лучше ждать, пока он сам начнет. Иначе обязательно припутает своих любимых униженных. Но с той поры Дардаке часто упорным взглядом подолгу всматривается в стадо, стараясь найти приметы каждой овцы, научиться отличать их и понимать. Пока это ему еще плохо удается.
Этим утром дул резкий ветер, но отец с сыном так набегались за ночь, что не почувствовали холода. Дардаке с тревогой оглядывал одну за другой начинающих разбредаться овец. Все были живы, кажется, даже повеселели, бодрее стали. Вот ведь как — суток не прошло с той поры, как выбрались на обильные корма, а уж повеселели и окрепли. Эх, дать бы им поесть вволю!.. Парнишка сделал сегодня еще одно наблюдение. Если в кошаре ночуют овцы — многие, а то и все подолгу лежат на земле. В эту ночь ни одна не легла. От страха перед волками или от жадности? Полезно это им или вредно? Отец прав — плохие они чабаны, мало знают, мало помогают своим подопечным.
Дардаке не чувствовал усталости, бессонная ночь возбудила его, он и голода не чувствовал. Но в теле появилась новая, какая-то неведомая ему дрожь. От холода так не дрожат. Все его злило. Он посмотрел на своего снежного человека и с досадой отвернулся. Как мог он вчера столько сил потратить на эту глупость? И окружающая красота не затрагивала его душу, не вызывала в нем радости… Отец, закутавшись в тулуп, улегся в мягкий снег в защищенном от ветра месте. Солнце ярко светило на него, и Дардаке отчетливо увидел на тулупе швы заплат, потертые места, пятна. До слез жалко стало отца. Все на ногах — все четыреста восемьдесят овец и он, сын этого человека. А тот, который над ними и должен быть самым сильным, свалился. Парнишка боялся, что отец простудится, но, услышав, как громко и сладко он храпит, не решился его разбудить. Стоял, смотрел, ждал. Прошло минут десять, отец неожиданно поднял голову и как ни в чем не бывало сказал:
