— А проводить? Я боюсь одна.
Таня напряжённо ждёт. Так напряжённо, что начинает звенеть в ушах. Что он скажет? Как он поступит?
Он повёл глазами на Таню, потом — на Людку.
Что он решит?
— Нечего долго думать, — заявила решительно Людка, — пошли, пошли. А то меня мама будет ругать.
И увела Максима. Он пошёл за ней как привязанный. И не обернулся на Таню. А она, Таня, осталась посреди двора.
— Привет, Танечка, — крикнула издали Людка, — завтра в школе увидимся, не скучай!
Таня стояла там долго. Ей показалось, что прошло очень много времени. Какое-то оцепенение нашло на неё, не могла сделать ни шагу. А может быть, ей казалось, что Максим одумается и вернётся. И тут же одёрнула себя — что за глупости? Почему это Максиму должно быть стыдно? Что он сделал плохого? Людка — подлая предательница, ещё подруга называется. А он ни в чём не виноват.
Медленно побрела Таня к дому. Из-за крыш выглянула луна и пошла по небу за Таней. Это было очень красиво: идёт тоненькая ладная девочка, а за ней плывёт круглая голубоватая луна. Девочка идёт по земле, а луна плывёт над крышами, над телевизионными антеннами, над подъёмными кранами — она в небе. А всё равно они сегодня связаны — луна и девочка.
Но Таня не замечала луны, хотя луна была в тот вечер яркой, совершенно круглой.
А дома всё ещё сидели гости. Никто не заметил, что Таня уходила.
— Вы добрый гений, — говорил Цуцульковский бабушке и вгрызался в пирог. — С яблоками! Мечта!
Жена Цуцульковского помешивала ложечкой в чашке и забывала пить чай. Только помешивала и помешивала.
Бабушка подвинула Тане тарелку:
— Поешь, поешь.
Бабушке кажется, если Таня поела и не простужена, то всё остальное у Тани в порядке. Страданий, переживаний бабушка не признаёт. Какие драмы у ребёнка одиннадцати лет? Аппетит, цвет лица, отметки — вот главное в жизни. Для бабушки. И для мамы. А папа вообще не вникает.
Вот что такое одиночество.
— Я часами стоял в будке телефона-автомата, — гудел Цуцульковский, — и ждал, ждал, когда она пройдёт. Пройдёт мимо меня! И больше мне ничего в жизни не было нужно! А она проходила и не замечала, что я там стою — озябший несчастный влюблённый мальчик одиннадцати с половиной лет.
— Почему не замечала? — Лидочка пьёт чай и поверх чашки посматривает на всех. Брови у неё тоненькие, почти незаметные. Розовые полосочки вместо бровей.
Оля вчера в классе говорила, что теперь модно выщипывать брови и она, Оля, обязательно выщипает и пусть потом мама ругает, всё равно уже будут выщипаны. Какая ерунда лезет в голову. Так странно устроена голова. Таня сидит, смотрит на гостей, они пьют чай. Мама накладывает варенье в розетку. Папа держит двумя руками свою любимую большую чашку. Цуцульковский стоял в будке автомата, значит, он что-то помнит, он страдал, он знает. Но ему никогда не понять, что сейчас пережила она, Таня. Никому на свете этого не понять. В своих страданиях, крушениях, потерях каждый один, как в пустыне. Потому что никто во всём свете не может помочь. Так кажется Тане.
— Неужели видела? — изумлённо кричит Цуцульковский. — Неужели знала?
Тогда он, наверное, мучился. А теперь говорит, как о спорте. Как будто самое главное: знала или не знала, видела или не видела.
— И ничем не выдала себя, — восхищается замшевый, — какая выдержка в двенадцать лет.
Жена Цуцульковского вдруг говорит:
— Человек почти не меняется — в нём многое заложено почти с рождения. Я об этом читала.
Таня тихо встаёт, опять выходит в свою комнату. Луна светит в окно. Во дворе парень играет на гитаре, поёт. «Я хочу увидеть море голубое, голубое…». Ему начинает тихо подпевать женский голос. Два голоса поют вместе, песня кажется Тане наполненной особым глубоким смыслом. Два человека понимают друг друга, поют одну песню, светит луна.
— Наш класс вся школа любила! — несётся из другой комнаты. — Это были яркие личности! Это были люди!
— Чулков! Конструктор медицинских аппаратов! Женат на медсестре, дай бог каждому так жить! — восклицает Лидочка.
— Я всегда считал, что жена должна быть медсестрой, — говорит Цуцульковский, — а женился на редакторе. Мрак. Вечно её голова где-то в издательстве.
— Да, образованная жена — не такой уж подарочек, — вдруг вставляет папа. — Лучше бы была провизором, хоть лекарства в доме были бы.
— Или поварихой из кулинарного техникума, — говорит мама. Они смеются.
Таня выходит на балкон. Там, внизу, в палисаднике, какое-то светлое дерево. То ли расцвели на нём какие-то белые цветы, то ли луна так освещает дерево. И кажется, что пахнет цветами.
«Я хочу увидеть небо, ты возьми меня с собой…»
— Хватит горло надрывать! — кричит кто-то в темноте. — Сейчас водой плесну.
Песня оборвалась.
Серёжа совсем не думал о ней в этот день.
В другие дни думал, и даже очень много. А в этот как раз ни одной минуты не думал.
Он шёл за молоком и уже почти дошёл до продуктового магазина. Он увидел девочку с сумкой, а из сумки торчала пачка с макаронами.
Серёжа остановился, потому что ноги сами приросли к земле. Когда случается большое потрясение, ноги часто прирастают к земле.
А девочка прошла мимо и не обратила на Серёжу внимания, даже мимолётного взгляда не бросила. И сразу Серёжа подумал: а чего смотреть? Ростом он маленький, вообще ничего заметного в нём нет. Стоит посреди тротуара мальчик небольшого роста, держит в руке пустую бутылку из-под кефира — чего на него смотреть? Теперь она уходила по весенней улице, и могла уйти навсегда, на всю жизнь, на веки вечные — совсем. Он никогда её больше не увидит, и она так и не узнает, что он всё это время помнил о ней, хотя прошла уже целая зима и полвесны.
Вот сейчас, в эту самую минуту, девочка Маша исчезнет. Как лёгкое видение. А потом? Потом ей встретится на её тернистом жизненном пути — почему-то жизненный путь чаще всего бывает тернистым. На её тернистом жизненном пути встретится совсем другой мальчик — высокий, умный, из математической школы, в совершенстве владеющий английским языком и по слуху подбирающий любую мелодию на флейте или на скрипке. Эти музыкальные способности высокого мальчика окончательно привели Серёжу в себя, и он со всех ног кинулся догонять Машу.
Он кричит громко, на всю улицу:
— Маша!
И тогда она оборачивается. Это такое удивительное чудо — Маша оборачивается! И видит Серёжу! Наверное, если крикнуть на всю улицу — любой человек обернётся. Но любой — это не чудо, а Маша — это чудо. Серёжа знает об этом лучше всех.
Он догнал её у сквера.
— Маша, Маша, — повторял он. Что ещё он мог сказать? Ничего больше не придумывалось.
Рассказать ей, как ходил гулять к ветеринарной поликлинике? Как кидался вслед за каждой белой шубкой, но шубки были похожи, а девочки совсем не похожи. Маша — необыкновенная девочка, а те были, может быть, и хорошие, по обыкновенные.
Маша смотрит, чуть склонив голову набок. От этого взгляд у неё немного вопросительный и немного лукавый.
— Я тебя узнала. Как поживают твои Звёздочка и Паша?
— Нормально, — отвечает он.
И опять молчит. Слово какое-то пустое — ничего оно не означает. Живут кошки в доме — это нормально. Убежали — тоже, в общем, нормально. Заболели — тоже ничего ненормального в этом нет. Каждый может быть здоров, а может и заболеть. Всё бывает, и всё нормально.
Почему человек хочет сказать одно, а говорит совсем другое? Он хотел сказать, что всё время вспоминал её. Ещё он хотел сказать, что боялся никогда больше не встретить её. Что она самая замечательная девочка на всём свете. Вот что хотел он сказать.
И он сказал:
— А попугай всё болтает?
Как хорошо, что она всё понимает.
— Разговаривает, — смеётся Маша. — Два новых слова выучил: «Как здоровье?» У всех спрашивает — у почтальона, у гостей.
Она стоит рядом с Серёжей, такая замечательная девочка. И ему не верится, что это она, Маша. Вдруг она ему снится? Нет, она самая настоящая — Маша. Теперь она не в шубке, зима прошла. На Маше голубая курточка с капюшоном, выглядывает из капюшона её лицо, светятся её глаза, её тоненькие пальцы держат сумку с макаронами. И Серёжа стоит рядом. Слова застревают в горле. Но разве нельзя без слов понять, что чувствует человек? Разве так уж обязательно всё объяснять словами?
Маша вдруг перестала улыбаться, не рассказывает про Кирочку. Отчего она погрустнела? Он не знает, как об этом спросить. Взять бы и сказать: «Почему ты, Маша, вдруг стала печальной? Я готов сделать всё, пусть самое трудное, чтобы только ты улыбалась и радовалась». Так он хотел бы сказать. И он говорит:
— А у нас один парень может съесть яйцо прямо со скорлупой. Не веришь? Честное слово, не вру. Его зовут Колбасник и ещё Жиртрест.
