И он вышел. За ним пошли Степан, Лира, кто-то из девочек. Понемногу – собирая книги, негромко переговариваясь – выходили остальные.
И вот столовая опустела. Я один сижу сбоку у стола, Якушев в другом углу, у печки. Сидит неподвижно, точно закоченев, и не поднимает головы.
– Помнишь, ты обещал говорить мне правду, одну только правду?
Он не встал, не взглянул на меня, только еще ниже опустил голову.
– Я тебе поверил. Верил тебе, как себе самому. И Галина Константиновна верила, и ребята. Запомни сегодняшний вечер. Больше этим доверием шутить нельзя. Никогда. Понимаешь? Ни-ко-гда!
Я встал, подошел к двери, нажал ручку. И обернулся. Я не обдумывал этого заранее, у меня почти невольно сорвалось:
– Скажи – где ты тогда спрятал книги из школьной библиотеки?
Он вскочил как ошпаренный. Казалось, он сейчас крикнет, кинет в меня стулом, разобьет окно – так неожиданно страшно исказилось его лицо. И вдруг он снова обмяк, опустился на стул и выдавил через силу:
– У тети Маши… на Киевской.
* * *
На другой день Виктор не вернулся из школы. Он был на двух первых уроках, сидел, как говорили ребята, бледный и молчаливый, отказался отвечать по физике, а на третий урок не пришел – вышел на перемене и не вернулся.
– Видать, на поезд – и в Старопевск! – сказал Горошко.
– Невмоготу ему стало, – откликнулся Витязь.
– А врать ему вмоготу? – мстительно сказал Лира.
Вечером, когда все уже спали, Галя сказала, не поднимая головы от книги, которую, видно, перелистывала, не читая:
– Я поеду за ним, Сеня. Его надо вернуть. Завтра же поеду.
Я почувствовал, что гнев и возмущение, весь день не дававшие мне дышать, сейчас вырвутся наружу и обрушатся на ни в чем не повинную Галю.
– Может быть, – сказал я, сдерживаясь как только мог, – мы пошлем за ним кого-нибудь из старших ребят. Может быть… Но ты не поедешь.
– Поеду, – тихо повторила Галя.
– Нет.
Я в бешенстве стукнул кулаком по столу. И тут же Леночка из соседней комнаты позвала испуганно:
– Мама!
Галя поднялась и с потемневшим лицом вышла. Я готов был вскочить, побежать за ней, но услышал, как она успокаивает Лену:
– Спи, Леночка. Я тут. И папа тут, спи.
Чуть погодя я вошел в темную комнату.
– Прости меня, Галя. Не сердись. Но ехать не надо. Слышишь?
Галя не отозвалась.
…Я проснулся, едва рассвело. Галина кровать была пуста. Я сплю чутко. Как же это я не услыхал, когда она собиралась и уходила? Видно, очень старалась не шуметь…
– Мама ушла только что, – сказала Лена, глядя на меня своими круглыми, как у совенка, глазами. – Она велела тебе сказать, что приедет в четыре часа.
Гм… Ну ладно. Уж не знаю, почему меня никто не спросил, где Галина Константиновна. День шел всегдашним ровным рабочим ходом, и, когда в воротах показались Галя и Виктор с рюкзаком за плечами, никто глазом не моргнул – каждый продолжал заниматься своим делом.
– За самовольную отлучку на месяц без отпуска весь отряд, – сказал я, сухо ответив на его тихое «здравствуйте, Семен Афанасьевич».
Вечером я спросил Галю:
– Где ты его отыскала?
– У тетки.
– Что у него за рюкзак?
– С книгами… из школьной библиотеки… Он завтра сам отдаст их Ольге Алексеевне.
– Уж не за книгами ли он ездил в Старопевск? – зло сказал я.
– Нет, не за этим. Он не хотел возвращаться. Но ведь если бы он не вернулся к нам… он бы пропал. Ты же знаешь он слабый…
– Да, слабый. И жадный. И трус.
…Через две недели в газете появилась статья Нариманова… Называлась она «Добрую славу надо заслужить» и кончалась почти теми же словами, которые сказал он, прощаясь с нами в тот памятный день: «Нет, никто – ни в Старопевске, ни в Москве – не похвалит Виктора Якушева, потому что ничего хорошего Виктор еще не сделал. А мог бы сделать… И дел кругом много, нужных и интересных. Сделай он хоть одно тогда нашлись бы люди – и не выдуманные, а самые настоящие, – которые, завидев Виктора, с гордостью говорили бы: „Замечательный юноша Виктор Якушев“, а сейчас так не скажут, и виноват в этом сам Виктор».
Семен Мартынович пощадил нас, он не назвал нашего дома но все равно это был наш общий позор, наше общее злосчастье. И я имел случай еще раз убедиться в том, что ребята – такие все разные, несхожие – отнеслись к Виктору, как один человек, умный и благородный, человек с головой и сердцем. Никто ни единым словом не ударил больше Якушева.
Я увидел в действии наш закон: получил наказание – и дело с концом, больше ни попреков, ни укоров. А когда в школе кто-то с издевкой крикнул Якушеву:
– Эй, Витька, расскажи, как ты в огонь полез! – между ним и Виктором вырос Митя.
– Он свое получил. Понятно? И не приставай.
* * *
Наверно, так бывает у каждого: серый, беспросветный день, когда ничто не клеится, все идет наперекос. И в довершение всего мы поссорились с Галей.
Прежде Галя растила Костика и Леночку и только краем души касалась моей работы. Я привык к тому, что она мне очень верит и чаще всего соглашается со мною, – ведь это я работал, а она смотрела со стороны.
А вот теперь, в Черешенках, мы стали работать рука об руку. Это было счастье, но неожиданно для меня это обернулось новой стороной: мы стали спорить, да еще как!
Галя работала по-своему. Ну и что же, разве это плохо? Екатерина Ивановна, Владимир Михайлович, все наши воспитатели в Березовой Поляне тоже не были на одно лицо – это не мешало мне оставаться самим собой. Но Галя, Галя до сих пор была как бы продолжением меня самого, мы почти никогда не думали разно, я привык к совершенному согласию, которое никогда ничем не нарушалось. И вот, к примеру, когда все во мне возмущается при одной мысли о грубой выходке Катаева, Галя гладит его по головке. Разве это правильно – нам действовать не в лад? И так бывало все чаще.
…Наш дом уже спал, а я все сидел за своим столом, сначала проверял счета, потом читал, но ничего не получалось – и работа не клеилась, и прочитанное не доходило. Я стал наводить на столе порядок. Среди книг и бумаг увидел общую тетрадку, раскрыл ее и прочел первые строчки: «Мы с Семеном стали часто ссориться». Дневник! Я поспешно отложил тетрадь. Потом долго еще возился с бумагами и думал: она дневник ведет и от меня скрывает. Я-то дневника не веду. У меня если возникнет какая-нибудь мысль, я просто скажу Гале, а она вот свои мысли доверяет бумаге, а не мне.
Я снова раскрыл тетрадь – дат не было, иногда только стоял день недели. А так – пропущена строка и – новая запись.
Сначала шли записи о первых днях нашей работы весной тридцать пятого года. И вот я возвращаюсь в прошлое, мелькают события, случаи давние, иной раз почти забытые, а есть такое, чего я и не знал.
Мелькают имена ребят, мое, Василия Борисовича. Снова откладываю дневник в сторону, потом решительно открываю и начинаю читать. Была не была, завтра признаюсь. Повинную голову меч не сечет.
«1935 год, апрель. Мы с Семеном стали часто ссориться. Сегодня он сказал: «Мы с тобой так недалеко уедем. Ведь в семье, когда отец ведет дело по-своему, а мать по-своему, толку нет».
Конечно, он прав. Воспитывать надо согласно. Но как бы это сказать? Он не умеет прийти на помощь. А человеку так нужно иногда, чтобы ему пришли на помощь. Сеня отлично показывает мальчишке, в чем тот неправ и чем нехорош. Но ведь иногда надо показать – чем ты хорош и в чем прав. Или просто чтоб человек понял, что его не только порицают, но сочувствуют ему. И потом, Семену кажется, что уж он-то перед ними всегда прав. А ведь и мы не всегда правы.
Я все это ему сказала, он ответил:
– Знаю. Очень хорошо знаю. Я про Колышкина не забыл.
– А скажи – ты мог бы сказать кому-нибудь из ребят: «Прости, я неправ»?
Он долго молчал. А потом говорит:
– Я могу извиниться перед тобой… Перед Василием Борисовичем – пожалуйста… Но перед Катаевым…
Я вижу: ему попросту скучно здесь. Когда приходит письмо из Березовой, он потом несколько дней сам не свой. Может, не надо было ему уезжать оттуда? Здесь он пока не дома. Когда ребята спрашивают его про конкурс, он отвечает – и толково отвечает, но так, словно сам-то он этого не увидит, уедет или еще там как-нибудь, не знаю, как сказать. Отвечает, а сам думает о своем. А ребята это очень чувствуют.
Сегодня он сказал, вздохнув: «Не подохнуть бы с тоски – такие все послушные».
Как он может так говорить? Как может не видеть – послушание-то ведь внешнее, а ребятам еще не по себе тут, они еще тоже не дома, и у каждого своя забота.
Вот Крикун. Уж на что покладист, на что послушен. А вот что сегодня было. Лира целыми днями дразнил Горошко, но Ваня не обращал на него никакого внимания; Лире стало скучно, он от Вани отстал и начал пощипывать Крикуна. Сначала понемногу, дальше – больше, потому что Крикун обижается. И так он его передразнивал, давал всякие прозвища и до того довел, что Крикун страшно его ударил, у Лиры шла кровь носом, а Крикун кричал: «Еще будешь приставать, я так тебе дам, что не поднимешься».