Конечно, ретивые мулы бегут быстро вовсе не из трудолюбия, просто они, как, впрочем, и многие люди, предпочитают поскорей разделаться с неприятной работой. Ведь чем быстрее дойдут мулы до места назначения, тем быстрее их развьючат, дадут корм и они смогут отдыхать.
Но большинство мулов, точно так же, как и большинство людей, поступают иначе. Что не сделано сегодня, можно доделать и завтра, — работа не волк, в лес не убежит.
Так вот, ретивые мулы ринулись на настил еще до того, как он был готов, и пеонам пришлось уйти с дороги, не то мулы повалили и растоптали бы их.
Погонщикам надо было следить, чтобы мулы шли по мосту вплотную друг за другом и не отставали от вожаков. Все дело было в том, чтобы не дать робким мулам опомниться и испугаться качающегося зеленого настила. Бревна лежали на болоте неплотно, они двигались под ногами, и боязливые животные пытались даже сойти с настила. Но по обеим его сторонам они видели страшную черную трясину, пугались еще больше и начинали метаться и в конце концов прыгали снова на берег. Но стоило им прыгнуть, как на топком берегу образовывалась яма и тотчас же заполнялась черной водой. То и дело раздавалась громкая брань — погонщики выкрикивали самые отборные ругательства и проклятия. К их крику примешивался еще неистовый шум, который поднимали мулы. Они били хвостами, стучали копытами, ревели, трубили, стонали. Скрипели ремни сбруи, вьюки громко хлопали о бока животных… Время от времени какой-нибудь мул падал и тут же с ревом и шумом пытался подняться, боясь разбиться о бревна настила или быть растоптанным идущими следом животными. Крики погонщиков и пеонов, которые стояли по грудь в болоте и ветками хлестали мулов, чтобы не дать им соскочить с настила или моста, привлекли к ручью стаю обезьян-ревунов. Обезьяны сидели на верхушках деревьев, висели на ветках и так громко вопили, что истошный крик погонщиков казался просто шепотом.
От всего этого шума мулы еще больше пугались — им, наверное, мерещилось, что за поворотом тропы перед ними разверзнется ад. И чем больше мулы волновались и шарахались из стороны в сторону, тем больше они расшатывали настил. Животные, идущие в хвосте, оказывались по брюхо в трясине, и лишь чудом удавалось провести их по мосту, который уже начинал разваливаться.
Последними через болото перебрались пеоны, следившие за переправой мулов. К этому моменту от настила и моста остались только жалкие остатки. Когда последние пеоны оказались на том берегу, ни настила, ни моста больше не существовало. Стволы и размокшие ветки успели уже погрузиться в болото, которое казалось теперь еще более глубоким и непроходимым, чем прежде. Уцелело всего несколько бревен, переброшенных через ручей. По ним и переправлялись индейцы, балансируя, чтоб удержать равновесие. Но бревна эти уже не были соединены друг с другом, поэтому перевести на ту сторону хоть одного мула уже не удалось бы. Зыбкие берега ручья осели, многие бревна упали в воду и запрудили ручей. Следующему каравану, даже если бы он состоял всего из двух мулов, пришлось бы строить новый мост.
В тот день команде предстояла еще одна переправа, но уже не такая трудная.
На следующий день около полудня команда остановилась на короткий привал в месте, носившем название Ла Лагунита. Доро́гой Селсо разбил себе ногу об острый край скалы. Он присел у воды, чтобы смыть кровь.
Вскоре раздался свисток вербовщиков, возвещавший подъем.
Селсо принялся перевязывать ногу грязным лоскутом, который он, должно быть, оторвал от своей рубашки. Он долго возился с повязкой, потому что хотел покрепче перевязать рану, чтобы не потерять лоскут в пути.
Как и все индейские крестьяне и батраки, Селсо был весьма мало чувствителен к физической боли. Даже если бы его ударили мачете в плечо или в голову и рана оказалась бы глубиной в пять сантиметров, а длиной в двадцать, он все же не счел бы себя больным и даже не вспомнил бы о враче. Впрочем, о враче Селсо нечего было и думать и не только в пути, но и в родном селении. Ведь до ближайшего врача оттуда надо было бы добираться два дня.
Селсо так тщательно перевязывал свою ногу не из боязни боли — он руководствовался опытом. Еще работая на кофейной плантации в Соконуско, он видел, как один пеон в результате неосторожного обращения с мачете нанес себе пустяковую рану, но засорил ее землей. На следующее утро парень уже не мог поднять голову, а через несколько часов умер. Селсо хотел перевязать свою рану так, чтобы в нее не попала земля и чтобы не растравить ее при ходьбе. Врача, конечно, не было не только при караване, но и на монтерии. Там каждый сам себе врач. Тот, кто погибал, только доказывал, что не имеет права на жизнь и что к тому же он мошенник, обманувший вербовщика или управляющего монтерией, выдавшего ему аванс.
Когда раздался сигнал, индейцы поднялись и пошли по тропе. Тронулась наконец и последняя группа пеонов, но Селсо еще не кончил возиться с повязкой.
В арьергарде колонны, погоняя тех, кто плелся в хвосте, и следя, чтобы никто не убежал, скакал, как обычно, Эль Сорро — Лис. Такова была презрительная кличка одного из тех двух койотов, которые преследовали Селсо в Хукуцине, чтобы заработать на нем по пять песо. Прозвище второго было Эль Камарон — Хапуга. Почему их так прозвали, было неясно. Должно быть, прозвища эти оба агента получили еще в юности. Теперь уже никто, даже их хозяева-энганчадоры дон Рамон и дон Габриэль, не знал ни их настоящих имен, ни откуда они родом, ни из какой тюрьмы они бежали.
Эль Сорро сел на свою лошадь и отъехал сначала немного назад, чтобы посмотреть, не сбежал ли кто из индейцев, а затем галопом поскакал вперед, догоняя замыкающую группу, — надо было подхлестнуть их как следует. Тут он увидел Селсо, который все еще сидел на камне и пробовал, может ли он ходить и даже бежать, не сдвигая повязки.
— Эй ты, чамула, старый мул! — крикнул Эль Сорро, обращаясь к Селсо. — Ты что это, спать здесь расположился? А ну, пошевеливайся! Команда небось уже дошла до монтерии.
И, так как Селсо не сразу вскочил на ноги, а Эль Сорро уже успел невзлюбить его за то, что он вечно огрызался, койот решил лишний раз показать ему, кто здесь командует, — он несколько раз сильно ударил Селсо плетью по лицу.
— Вот тебе, чамула! — приговаривал Эль Сорро. — Вот тебе!
Селсо взвалил свой тюк на спину и, подойдя вплотную к лошади Эль Сорро, сказал:
— Этих ударов мне как раз не хватало для полного счета, негодяй! Квитанцию сможешь получить нынче вечером у пречистой девы.
Селсо сказал это по-индейски, на языке тселталов.
Эль Сорро знал лишь несколько слов по-индейски. Но он понял слово «негодяй» и догадался, что Селсо не сказал ему ничего лестного.
— Ты у меня еще поплатишься за «негодяя», не сомневайся! — закричал он в ответ. — Дай только добраться до монтерии. Придет мой черед орудовать плеткой в фиесту, тогда я начну с тебя. И уж поверь, сил не пожалею, отделаю как надо! Я давно тебя заприметил — больно ты дерзок, да и других баламутишь. Подожди, я возьмусь за вас обоих — за тебя и за твоего дружка-возчика!
— Если только доберешься до монтерии, пес паршивый! — ответил Селсо.
Он по-прежнему шел следом за лошадью погонщика. Эль Сорро орал на Селсо и все время оборачивался назад, чтобы Селсо услышал его угрозы. Кроме того, ему хотелось насладиться испуганным и гневным выражением лица индейца. Поэтому Эль Сорро не смотрел, куда едет, и лошадь его споткнулась о корень. Во время долгих походов по степям и девственному лесу лошади привыкают слушать слова всадника. Они вертят ушами во все стороны и даже нередко поворачивают голову набок, стараясь понять, не к ним ли обращена речь хозяина, не содержится ли в ней команда, которую они должны выполнить, да побыстрей, иначе им грозит хлыст. Иногда всаднику приходится скакать целыми днями в полном одиночестве, и он, как и все одинокие люди, разговаривающие даже со своей собакой, постепенно привыкает вести беседы с лошадью. И беседует он с ней не только во время пути, но даже на отдыхе у костра. Лошадь тоже томится без общества, и через некоторое время она начинает слушать так же внимательно и понимает хозяина так же хорошо, как собака.
Итак, лошадь Эль Сорро больше прислушивалась к его словам, чем смотрела, куда нужно ступать, — она ждала команды.
Эль Сорро обращался со своей лошадью так же жестоко, как и с индейцами, на которых охотился, которых гнал на монтерию и безжалостно избивал плетью. Теперь он глубоко вонзил шпоры в бока лошади и больно ударил ее. Удар этот, собственно, скорее предназначался для Селсо — ведь в ту минуту вся злоба погонщика была обращена на индейца. Но лошадь допустила небольшую оплошность, и Эль Сорро дал волю своему бешенству.
Лошадь взвилась от боли и пустилась рысью. А в джунглях скакать рысью нельзя. Лошадь должна чуять, куда ставить ногу, не то ей недолго и оступиться. Тропа обычно усыпана камнями, о которые можно споткнуться. Кроме того, корни повсюду перерезают тропу, а нередко ее преграждают огромные стволы упавших деревьев. Тропа то круто идет вверх, то стремительно спускается вниз, то вьется над пропастью. Но самую большую опасность представляют ямы. Они бывают различного происхождения и обычно сверху прикрыты землей, корнями, тиной — их умело маскирует сама природа. Как правило, ямы можно обнаружить лишь тогда, когда всадник проваливается вместе с лошадью или когда лошадь оказывается по колени, а то и по брюхо в липкой тине.
