Наблюдать далее за ходом боя на «Астрильде» Ивану Петровичу не пришлось: флотилия Меншикова в свой черед устремилась на второй шведский фрегат — «Гедан». С одного своего борта корабль этот успел также дать залп и более метко: один из русских карбасов шведским ядром почти мгновенно потопило; но всплывший на поверхность экипаж был тотчас подобран остальными лодками, которые затем дружно оцепили кругом неприятельский корабль. Тот же обмен убийственных приветствий ружейными пулями и ручными гранатами, а затем зычная команда Меншикова «На абордаж!» и одушевленное исполнение команды…
Когда Ивану Петровичу впоследствии приходилось говорить об этой исторической морской баталии, он, благодаря своей впечатлительности и пылкой фантазии, повествовал такие чудеса, что слушатели только уши развешивали. На самом же деле все происходило среди такого густого порохового дыма, что уследить за всеми перипетиями и мелкими эпизодами смертельного боя безучастному зрителю не было положительной возможности. И к лучшему, потому что в этом дымном облаке совершалось нечто ужасное. Выстрелы, правда, вскоре стали реже: дело, очевидно, дошло до рукопашной; но корабельная палуба трещала под ногами борющихся, а в воздухе стоял стоголосый нечеловеческий рев и стон — адская музыка, сквозь которую звучно выделялся только голос Меншикова, подбодрявший своих удальцов-семеновцев.
Герой наш, как записной охотник, хотя и давно уже привык проливать кровь, но кровь одних неразумных тварей; на человека, хотя бы и врага, у него рука не поднялась бы. Свое парижское ружье он, правда, взял сегодня с собой, но лишь на случай крайности, и когда Лукашка, зараженный примером гвардейцев, хотел было броситься вслед за ними и схватил уже со скамейки барское ружье, барин отнял его у него, а самого его насильно усадил опять на место возле себя.
— Сиди! И без тебя лишних перебьют. Господи! Неужели нельзя было обойтись без этой бойни?
Внезапно налетевшим ветром развеяло дымную завесу, и глазам их представилась такая картина, от которой у них дух захватило: Меншиков стоял на самом борту «Гедана», держась левой рукой за вант, а правой, вооруженной топором, едва отбивался от напиравшего на него с остервенением шведского морского офицера, как потом оказалось — самого начальника адмиральского бота. Но опасность грозила ему еще с другой стороны: рядом с ним на корабельном борту вырос вдруг другой швед, ростом Голиаф, и так как мушкет последнего был уже, видно, разряжен, то он обратил его в палицу, которую занес теперь над начальником русских, чтобы раскроить ему череп.
Спафариев, в руках у которого было еще отнятое у Лукашки ружье, совершенно безотчетно прицелился, выстрелил — и Голиаф, как сраженный молнией, упал замертво. Но, падая, он палицей своей так чувствительно задел по левому плечу Меншикова, что тот выпустил вант, за который держался. Этим воспользовался командир «Гедана» для нового, решительного удара. Меншиков подался назад, оступился с края борта — и стремглав полетел с вышины в реку. Волны всплеснули и поглотили упавшего.
Но следом за ним двое из сидевших в лодке добровольно уже прыгнули в воду: Иван Петрович и Лукашка. Полминуты спустя, оба вынырнули в ста шагах ниже по течению, держа между собою утопавшего, а еще спустя минуту, все трое были приняты в подоспевшую к ним лодку.
Тут с «Астрильда» донесся трубный призыв к прекращению боя и громогласное «ура!», на которое с «Гедана» и окружающих лодок отвечало восторженное эхо.
Победные звуки привели разом в себя Меншикова, ошеломленного, казалось, силою падения.
— Бой окончен, — сказал он, отряхивая свое мокрое платье. — Везите меня к государю!
Бой, действительно, был кончен. На «Астрильде» благодаря присутствию самого царя, повелевшего щадить раненых и обезоруженных врагов, было взято их живыми девятнадцать человек, в том числе штурман; на «Гедане» же семеновцы при виде падения в воду своего командира до того ожесточились, что не давали уже никому пощады, и все до единого защитники «Гедана» нашли себе могилу в невских волнах…
Скотинин.
Хочешь ли ты жениться?
Митрофан(разнежась).
Уж давно, дядюшка, берет охота…
Фонвизин
Падает звездочка с неба,
С яркой своей высоты…
Долго ли, звездочка счастья,
В небе мне теплилась ты?
Гейне
В полдень следующего дня, 8 мая, жители Ниеншанца были вновь встревожены громовым раскатом из крепостных орудий. Но то палили уже не шведские, а русские канониры, и пальба их была не боевая, а торжественный салют царю-победителю. Вверх по течению Невы к Ниеншанцу триумфальным шествием двигалась целая флотилия, хотя и на разобранных парусах, там и сям только наскоро починенных, но расцвеченная по всем снастям разноцветными флагами: впереди шнява «Астрильд», на носу которой стоял Петр, на целую голову возвышаясь над окружающей малорослой свитой; за «Астрильдом» — адмиральский бот «Гедан», на корме которого виднелся Меншиков среди своего штаба; а за «Геданом» — длиннейший хвост победоносных царских карбасов с молодцами-преображенцами и семеновцами.
Иван Петрович вместе со своим камердинером находился на палубе «Гедана» и, опершись локтями на борт корабля, с какой-то особенной зоркостью вглядывался в пеструю толпу горожан, высыпавшую на городскую набережную. Но того или той, кого он высматривал, по-видимому, не было в числе любопытных, потому что лицо его все более омрачалось и из груди его вырвался вздох.
— О чем это, батюшка-барин? — спросил стоявший около него Лукашка. — Все вот радуются царской радости, а ты один вздыхаешь? Аль досадуешь, что его эксцеленция о сю пору и в ус не дует, спасибо тебе даже не скажет? Жди благодарности от этих роскошных царедворцев!
На этот раз калмык взвел напраслину на «роскошного царедворца». Будто что-то вспомнив, тот отделился вдруг от своих офицеров и со всегдашней своей изящно-самоуверенной осанкой, но покровительственно улыбаясь, приблизился к Ивану Петровичу. Лукашка хотел было отретироваться, но Меншиков задержал его: «Постой!» — и высыпал ему на ладонь из кошелька горсть золотых.
— За труды твои.
Затем, кивнув головой, что может идти, повернулся к его господину:
— Что насморк твой после вчерашнего купанья?
— Благодарю, ваша эксцеленция, прошел.
— Клин клином, значит? Ну-с, сударь мой, долг платежом красён. Ты меня вчерась дважды от гибели спас, а я тебя нынче сухого из воды вытащил: его величество замыслил было по возврате в Шлотбург учинить тебе экзамен в морской науке…
— Господи, помилуй! — ахнул Спафариев. — За всю зиму в казематном заточении у меня и книжки-то, окроме святого писания, в руках не было.
— Не полошайся, друг мой. Государю и без тебя теперь не обобраться всяких дел. По моему представительству испытание тебе отсрочено на шесть недель, дабы дать тебе подзубрить забытое. Смотри же, поналяг.
— Несказанно обязан вашей эксцеленции! Поналягу. Но так как вы уже столь добросердны, — продолжал ободрившийся молодой человек, озираясь по сторонам и понижая голос, — то у меня был бы еще одна усерднейшая просьбица…
— Знаю! — прервал Меншиков. — Отдать тебе мои лосиные рога? Изволь, возьми.
— Глубоко благодарен, но…
— Так у тебя еще что на душе?
— Одно бы словечко только вашей милости…
— Перед государем?
— Нет-с, перед… полковником Опалевым, бывшим здешним комендантом.
— Вот на! Какие же у тебя с ним еще счеты?
— Да изволите видеть… Дело весьма деликатного свойства… Мне не выйти бы живым из моего гроба, кабы не дочка комендантская, ангельское создание…
— Э-re-re! Да у тебя, я вижу, марьяж на уме, и меня же сватом засылаешь?
— Будьте благодетелем, ваша эксцеленция! Родитель ее — заклятый враг русских и за русского человека добровольно ни за что бы не выдал дочки, а тут у него еще персональная злоба на меня, и стережет он дочку оком Аргуса.
— А насчет сантиментов самой девицы ты досто-должно информирован?
— Знаю, по крайней мере, что по ее благорасположению мне каждое утро кринка парного молока доставлялась, что она же прислала мне евангелие, в рождественский сочельник елку, а с первой весной букет благовонных фиалок.
— Аргументы сильные. А главное, что — собой хороша? Да что и спрашивать: «ангельское создание!» Только раздумал ли ты, друг любезный, что женитьба есть, а разженитьбы нет?
— Вечно холостым быть, ваша эксцеленция, надоест тоже.
— Холостому-то «ох-ох!», а женатому «ай-ай!» Ведь она, не забудь, чужестранка, и на Руси у нас ей, чего доброго, не ужиться, все на родину к своим тянуть станет.
— Ваша эксцеленция! — взмолился Иван Петрович. — Была бы любовь да совет…
