Затем наступила очередь физики, потом химии, английского языка, истории. Кончалось первое полугодие. В середине девятого класса отметки Толи были примерно прежними: четвертные в основном четверки, а среди текущих попадались и тройки.
— Ты что задумал-то? — спрашивал Митя Толю, потому что уже ясно стало: неспроста это так.
— Не могу тебе сказать…
— А другому кому-нибудь?
— Никому не могу.
— Почему?
— Нельзя. Потому что сам не знаю: получится или не получится. Да ты сам увидишь…
Но что тут можно было увидеть? Митя ничего не видел, кроме того, что Толя занимался так, как никто у них никогда не занимался.
Незаметно подошли зимние каникулы. Старшины составляли списки, кому куда заказывать железнодорожные билеты. Толя не записывался. Зная, что родственники Толи живут где-то под Москвой, Митя звал его к себе.
— Спасибо, — сказал Толя. — Только знаешь, я так… Не надо.
В суете конца четверти и предновогодних дней Митя не стал вникать в Толин ответ глубже. Ему предложили? Предложили.
Все эти каникулы Митя и Лена (могло так со стороны показаться) что-то неустанно искали. То вдруг на вечер глядя собирались идти по замерзшей Неве на лыжах, то Лена спохватывалась, что в Гатчину на каникулы уехала одна нужнейшая ей сейчас подруга, и к этой неизвестной ему подруге зачем-то спешно ехал и Митя, то вдруг Лена стремительно собиралась на каток и, захлебываясь, сообщала Мите по телефону, чтобы он сейчас же ехал за ней вдогонку…
Зимними днями так рано, так быстро и так окончательно темнеет. Митя приезжал на каток еще в синих сумерках, но пока шнуровал длинной белой тесьмой уже порыжелые ботинки любимых своих «бегашей», сдавал шинель и ботинки в гардероб и выходил на морозец, еще не снимая чехлов с наточенных тонких прямых лезвий, Кировские острова уже погружались в полную темноту. Ярко сверкали лишь гирлянды сильных лампочек над замерзшими прудами и протоками.
Он всегда узнавал ее издали.
Какой длинный, упругий и безупречно плавный был ее беговой шаг! Откуда? Лена очень вытянулась за последний год, на катке она казалась еще выше. В черных рейтузах и с непокрытой головой она напоминала средневекового пажа. К такому костюму необходима была легкая добавка металлического звона, сверкающей металлом искры, луча. Это и были коньки. Сложившись втрое, лена стремительно и легко шла надо льдом, отмахивая тонкой черной рукой вверх.
«Где ты был так долго? А я жду, жду… Ой, знаешь, тут ко мне сегодня один… — И поправляла Мите воротник. — А в кино завтра пойдем? У нас вечер будет! Я ведь тебе говорила… Ну что ты молчишь?»
Сходить в училище узнать, что там делает Толя, Митя так и не собрался. В один из последних дней каникул он позвонил Наде. Но Надя во всем, что касалось Толи, стала теперь не то чтобы не болтливой, а закрытой на все замки.
— Ну, что там у Толи?
— Все харашо у Толи.
Вот и все разговоры. «Харашо». Ничего больше не сказала.
Когда Митя пришел в училище 11 января, он узнал, что Толя все каникулы, не пропустив ни одного дня, занимался с девяти утра. В том, как старшина Седых теперь говорил о Толе, Митя услышал новые нотки.
«Ну, Кричевский — это другое дело, — сказал Седых по какому-то поводу. — Это не вы все».
Чтобы Седых одобрительно даже посмотрел на кого-то из них, было делом редчайшим, а вот так похвалить, да еще резко выделить — ну, немыслимо!
Новости начались с первых дней третьей четверти. Четверочник Кричевский, у которого раньше случались даже тройки, перестал получать иные отметки, кроме пятерок.
Мите казалось, что Толя надрывается. Нет, ни отговорить, ни разгрузить Толю в Митиной власти не было, да и он чего отговаривать? На глазах Мити происходило чудо. Однако чудеса ведь не происходят сами по себе — и Митя видел, чего Толе они стоили. Надо было как-то поддержать Толю. Ведь выходило же это у Мити раньше? Неужто сейчас не сообразит? Вот если бы Толе… И Митя начинал мечтать и предполагать… У Толи есть командирская жилка, это известно, так неужели трудно что-то придумать…
Перемена, произошедшая с Толей Кричевским, была такой разительной, что уже недели через две в роте о ней знали все. К Толе до этого, как ко второгоднику, относились по-разному. Впрочем, с дружбой Толя ни к кому не лез. Но троечник может быть серой незаметной мышкой — отличник, как оказалось, дело общее. К Мите подступали с вопросами: Митя все-таки был ближайшим к Толе. Что отвечать, Митя не знал. Толя на глазах менял свой характер — так это и так видели все.
«Походку даже изменил», — сказал кто-то, но это было неверно, просто раньше никто внимания на Толину походку не обращал. Сейчас ему смотрели вслед.
Еще в роте говорили, что у Кричевского изменилось лицо. Это тоже — Митя-то уж знал — было ерундой. Но раньше у Толи могло быть любое выражение лица — никому бы и в голову не пришло всматриваться, а всмотревшись, уступить, допустим, Толе дорогу. Сейчас стали уступать, при этом невольно, безотчетно.
В то же время Мите казалось, что только он заметил, как в последнее время у Толи вылезла вперед нижняя челюсть. Митя заметил это в тот день, когда его, Митю, назначили в знаменную группу. Было какое-то мгновение, не больше, но Митя увидел, что глаза у Толи словно задернулись и нижняя челюсть полезла вперед. «Да что с ним», — подумал тогда Митя, для него-то самого назначение знаменщиком новостью в тот день уже не было: Митю и других знаменщиков еще за несколько дней вызвали к начальнику строевого отдела, смотрели выправку, строевой шаг, четкость поворотов. Да, Митя заметил, что произошло с лицом Толи Кричевского, но ему и в голову не могло прийти, что Толя мысленно ставит к знамени себя: ведь у знамени всегда стояли только отличники… А кем был тогда Толя? Четверочки, троечки — середнячок… Лишь теперь, когда Толя дал такие обороты, Митя понемногу расставил все по местам. Вспомнилось даже то, что несколько дней после Митиного назначения к знамени Толя форменным образом его, Митю, избегал.
К середине третьей четверти всем стало ясно, что такого отличника, как Толя Кричевский, в роте еще не бывало. Да что в роте — в училище. Чем достигались такие пятерки, видел теперь не только Митя, видели все…
Когда Толя начал листать старые учебники, никто особого внимания на это не обратил: охота тебе зубрить — ну и зубри. Теперь же положение Толи в роте само собой стало особым. Трех часов самоподготовки, если продолжать заниматься так, как занимался Толя, хватить не могло. Где взять время? День был спрессован, оставалась только ночь. И командир роты разрешил Толе то, чего не разрешалось никому: заниматься после отбоя. Почему? Васильев, по своему обыкновению, объяснять ничего не стал. Теперь Толя брал с собой учебники на крейсер (у старших рот спальные помещения были на крейсере) и учил до отбоя в кубрике, а после отбоя уходил туда, где оставался свет. Иногда дежурный оставлял свет в коридоре, но чаще — лишь в гальюне.
Что у Толи была за воля? Где до сих пор она дремала? Толя мог полночи учить, а потом он сидел на занятиях и умудрялся слушать и записывать. Но все они знали, что такое спать четыре часа вместо восьми: хоть спичками веки подпирай — глаза на уроке закрываются сами. А Толя сидел, слушал, записывал. К концу третьей четверти им всем стало ясно, что между ними живет человек совершенно особенный. И он старше их не на год, а старше в той же степени, как Тулунбаев или Васильев. Тягаться с ним не имело смысла.
Четыре года Толя жил без прозвища, и вот наконец оно к нему приплыло. Они обзаводились прозвищами в игре, возне, после общего просмотра кинофильма, когда кто-то на экране чем-то смахивал на кого-нибудь из них. Тот, кому прозвище прилепили, обычно слышал его первым. С Толей было не так. Прозвище его родилось от него тайно, ему никогда не выкрикивали это прозвище в лицо, но и никогда не снабжали уменьшительно-ласкательными суффиксами. Боялись? Наверно, боялись. Старшины и офицеры тоже ведь никогда не слышали своих прозвищ. Разве что Папа Карло, да и то случайно, и, конечно, не в глаза.
«Ур-ра-а! Папа Карло идет!»
Но Папа Карло — дело иное, у него и не прозвище вроде было, а ласковый псевдоним. Любящий народ окрестил благоговейно.
Толя не знал о своей мрачной кличке, и даже Митя услышал ее совсем не сразу, да и узнал-то от кого — от Нади! Надя сама позвонила Мите, когда он пришел домой в воскресенье. Голоса Нади было не узнать: глухой, больной. Не поздоровалась.
— За что? За что вы его так? Это же… жестоко!
Кажется, до того как позвонить, Надя плакала. От Нади Митя узнал, что Толю в роте зовут Крокодилом. Только откуда она это узнала?
— Ты сделай что-нибудь! Ведь это… Да за что?! Сделай что-нибудь!!
Но что тут Митя мог? Кличку в тумбочку не спрячешь, особенно такую, что и дали-то тайно. Надя позвонила Мите не только за этим. Толя, оказывается, перестал ей звонить, перестал с ней встречаться.
