За морозными стеклами вагонных окон пролегал путь, знакомый ей по довоенным поездкам в Городской парк. Там можно было прокатиться на лодке, на прудах. Однажды они катались с отцом, и на колени к Фале упал красивый большой желудь. Она не знала, дуб ли, росший на берегу, так далеко зашвырнул его или кто-то бросил ей его из другой лодки. Так она и не угадала тогда, но долго зачем-то хранила желудь, пока он не потрескался и не почернел.
— Фаля! — вдруг сказал Валентин, и на лице его проступило выражение страшного напряжения, словно он давно готовился к этому вопросу и вот теперь наконец-то решился спросить: — Ты хорошо запомнила того?
— Кого?
— Того. Рыжего. Которому ты продала ковер.
Откуда он знает, что Фаля продала ковер рыжему? Она же ничего не говорила ему об этом! Ах да! Он же, наверно, вернулся к тому месту, где оставил Фалю, и та девушка с кошкой рассказала ему все, как было.
— Не очень много дал, — сделав голос как можно веселее, ответила Фаля. — Но ведь все равно больше бы никто не дал. Он ведь старенький был, коврик… И потом, все-таки-это же не настоящий ковер.
Она охаивала теперь ковер, так красиво вышитый когда-то руками ее матери, чтобы не очень расстроить Валентина тем, что случилось.
— Так ты его хорошо запомнила?
— Еще бы! — невольно вырвалось у Фали.
Он тут же посмотрел на нее таким тревожным и странным взглядом, что ей стало не по себе.
— Я запомнила его потому, что мы один раз уже продали ему одну вещь. Часы… Прошлой зимой. Старинные часы, стенные. И к дому везли на санках. Он так захотел.
— К дому? Куда?! — Он снова посмотрел на нее, и она снова испугалась его взгляда.
— Куда-то сюда.
— В Заводской поселок?
— В Заводской.
— И ты помнишь, где он живет?
Фаля покачала головой — было очень холодно, дул ледяной ветер, а он шел быстро, и они смотрели только на его спину, чтобы не отстать.
— Припомни! Слышишь! Припомни!
— Но там было столько похожих домов. И все под снегом, — виновато сказала Фаля. — И поселок такой большой. И так давно это было!
— Припомни! Припомни! Пожалуйста!
Припомнить дом рыжего Фаля не могла. Она помнила только одно — дом стоял во дворе, дом был хороший, добротный. Помнила, как хорошо и тепло было в прихожей, когда они вошли туда с холода. Больше ничего припомнить она не могла. Заводской поселок был огромной частью огромного города, и припомнить, найти один-единственный дом, затерявшийся на его улицах, казалось ей невозможным. Но ведь это действительно было страшно давно — когда жива была мать.
Валентин сердито отвернулся к морозному стеклу и стал смотреть в окно, хотя, конечно же, ничего не мог увидеть за этим пушистым, похожим на белый мох инеем, покрывшим стекло.
Фаля заметила на его лице широкие, уже подживающие царапины. Она давно их заметила — кажется, еще дня три тому назад, но удивилась только теперь: откуда они? Неужто подрался с кем-то?
— А зачем он тебе, этот рыжий? — робко спросила она, тронув его за руку. — Теперь ведь уже все равно.
Она хотела сказать, но не сказала, а подумала уже про себя: теперь все равно, теперь мать не вернешь, Фаля опоздала со своим медом.
И еще она подумала, что все-таки больше ей запомнилась та девушка с необыкновенными синими глазами и волосами цвета орехового колоба. Надолго. Может быть, навсегда запомнилась… Потому что чувствовала Фаля какую-то странную, глубокую вину перед этой девушкой. Как горько плакала она на снегу!
Валентин молчал. Взгляд его по-прежнему не отрывался от морозного стекла. Трамвайные колеса заскрежетали на повороте. Кажется, это был последний поворот. Им осталось ехать совсем немного. А Валентин все молчал.
Фаля попыталась вернуть его к разговору, вспомнив, что рыжий сказал одной из женщин, покупавшей у него мед.
— Он сказал, что если его возьмут на фронт, то он только да первого окопа… Это что же? Это как?
Валентин не пошевелился. Однако же ответил ей:
— А так! Значит, второго ждать не будет. Из первого к немцам перебежит…
Он вдруг, торопясь, обрывая тесемки, сдернул с головы ушанку и прижался лбом к морозному ледяному стеклу вагонного окна. Фале показалось даже, что он застонал, стиснув зубы.
— Ты что, Валя? — Фаля затеребила его за плечо. — Валя!
— Помнишь ту ночь? — спросил он отрывисто. — Когда бомба… в цех! Помнишь?
— Помню!
— Помнишь, дед говорил… с земли сигнал дали… Ракету.
— Помню.
Валентин замолчал, еще крепче прижался лбом к ледяному стеклу. Он молчал долго, словно никак не мог решиться сказать ей что-то очень важное, и Фаля ждала терпеливо, только слушала, как тревожно отзывается на это молчание ее сердце, громко отбивая удары.
— Это он, — сказал Валентин. — Тот рыжий — сигнальщик.
— Кто? — изумленно переспросила Фаля. — Рыжий — сигнальщик?.. Ты… ты видел?
— Я знаю это! — сказал он резко.
— Ты видел?
— Я знаю! — повторил он еще более резко. — Я знаю! У меня есть доказательства…
Он коротко вздохнул, оторвался от морозного стекла и осторожно надел шапку.
Я это знаю! Понимаешь — знаю! Он говорил так уверенно, и не поверить ему Фаля не могла. Но и спросить, какие у него есть доказательства, откуда знает о рыжем, она тоже не решалась. Слишком суровое и холодное лицо у него было.
— Так его надо поймать, — сказала она тихо.
— Как? — зло спросил Валентин. — Ты думаешь — теперь он появится здесь, в городе? Он уже забился в какую-нибудь нору вроде этого Каменска. И потом, — в голосе Валентина прозвучало какое-то отчаяние. — И потом, я не помню его… Лица не помню… Не могу вспомнить! Ты помнишь его лицо?
— Не знаю, — неуверенно произнесла Фаля. — Шапку я запомнила. И что брови рыжие. Если увижу, наверно, узнаю. В черном полушубке…
— В полушубке! Так он теперь и появится в черном полушубке!
Он уже второй раз повторил это слово «теперь». Что это могло значить? Почему именно теперь? Что произошло?
— А почему он… теперь не появится в городе? — спросила она осторожно. — И в черном полушубке не появится… почему?
— Потому! — отрезал Валентин.
Она могла совсем на него обидеться. Но они расставались — может быть, надолго. И она постаралась не обидеться, хотя ей было обидно. Почему он не хотел понять, что ей обидно?
— Я запомню его, — сказала она тихо, глядя все на то же морозное, покрытое инеем стекло, на которое он перед этим смотрел так долго и так пристально. — Я запомню!
* * *
На шоссе им не сразу удалось перехватить попутную машину, и они совсем промерзли на открытом месте, на ветру, пока их не подхватил шофер «американки» — тяжелого грузовика с непривычно покатой кабиной и длинным кузовом.
До самого Каменска он их не довез, ему было не по дороге, но высадил совсем недалеко.
— Ничего! — сказал Валентин. — Зато согреемся по дороге.
— Конечно! Идти-то теплее! — поддержала его Фаля.
Сначала они шли по дороге через поля. Снова начал падать снег, тихо и медленно засыпая еще свежий снежный покров на полях по обе стороны дороги. Потом поля кончились, они вышли на огромный пустырь, покрытый буграми, тоже засыпанными снегом, и совсем невдалеке увидели ряд одноэтажных домиков. Это и был Каменск.
Первый же прохожий объяснил им, как добраться до детского дома, и они, пройдя почти через весь поселок, маленький и деревянный, неизвестно почему называющийся Каменском, неожиданно вошли в белый заснеженный лес. Слабо протоптанная и не расчищенная дорожка, по которой пришлось идти не рядом, а друг за дружкой, вывела их к узорной чугунной ограде.
Над оградой была приделана табличка: «Каменский детский дом». Валентин толкнул калитку в чугунных узорчатых воротах и пропустил Фалю вперед.
— Иди!
— А ты? — спросила она с беспокойством. — Как же ты? Ведь озяб же… Хоть немножко бы погрелся…
Ей страшно было расставаться с ним, страшно было идти в одиночестве по этой такой длинной, страшно длинной тропинке, проложенной от ворот к крыльцу дома.
— Мне некогда!
Куда он так спешил? Куда?
Она посмотрела ему в лицо. Лицо его было по-прежнему суровым, холодным, и снежинки, что ложились на его брови и на темные ресницы, не таяли.
— Может быть, меня не отпустят на каникулы к Томке, — сказала она тихо. — Может быть, тогда ты приедешь? Если меня не отпустят…
Ей показалось, что мысли его где-то совсем далеко, что он и сам словно бы находился сейчас где-то очень далеко от нее, а не здесь, не рядом. Такое сурово-отчужденное лицо у него было.
— Может быть, ты приедешь, Валя? — повторила она снова настойчиво и тронула его за руку, чтобы вернуть сюда, к этой занесенной снегом чугунной ограде, к дому, где он оставлял ее.
— Что? — переспросил он, встрепенувшись. — Приехать? Я не знаю, как у меня все сложится. Не знаю, получится ли. Я еще ничего не знаю…
