Мы вылезли из трясины, а Голова спокойно сидела на своем месте и наблюдала, как капитан-фотограф выливает из сапога черную воду.
Коровы, стоящие за соснами, разглядевши нас, остолбенели. Тупое и безумное любопытство светилось в их крупных детских глазах. Они даже перестали жевать и наивно хлопали ресницами. Было ясно, что ничего такого, как снимающий сапоги капитан, прежде им видеть не приходилось.
Изумленные коровы слились с Травяною Головой в единое целое, и теперь все это выглядело как самое обычное стадо с пастухом.
Но я-то понимал, что у этого пастуха голова не совсем обычная, и внимательно оглядывал коровьи головы, не любят ли и они побаловаться, полетать над миром, оставив на земле вымя и копыта.
– Сколько у вас в стаде голов? – спросил между тем капитан.
– Семнадцать.
– А бык есть?
– Наш бык – делопроизводитель, – ответила Травяная Голова, – его в район повезли.
Капитан обрадовался, что бык в отъезде, протянул деду руку. Охотно пожимая капитанскую ладонь, Травяная Голова назвалась Аверьяном.
Капитан сразу же стал звать пастуха дедом Аверей, а дед капитана – «парень». Они быстро нашли общий язык и болтали теперь на этом общем языке. Я как-то не мог влезть в их разговор, но предложенную дедом руку почтительно пожал. Рука эта оказалась сухонькой, легкой, и показалось, что пожимаю я пучок сухой травы.
Скоро запылал костер, на сосновых ветках развесили мы мокрые носки, начистили окуней, поставили на огонь ведро.
– Значит, вы прямо из Москвы? – спрашивал дед Аверя.
– Прямо из Москвы, – размахивал ложкой капитан, – вон как здорово. Из Москвы – и прямо сюда.
– Да неужто это так? – изумлялся дед. – Прямо сюда? Из Москвы.
– Из ней! – восклицал капитан. – И прямо сюда!
Так болтали дед и капитан на их общем языке. Язык этот я немного понимал, но проникнуть глубоко в смысл его не мог.
– А вы-то бывали в Москве? – спросил капитан.
Дед Аверя хмыкнул, покачал своей головой.
– Ты на самолете-то летал? – спросил он капитана.
– Летал.
– Ну, на таком-то не летал. Тут у нас в деревне вынужденная посадка была. Самолет вдруг в небе объявился – на лужок и сядь. А я рядом пасу. Тут из кабины летчик выскакивает.
«Ах, – говорит, —дед, бензин кончился».
Ну, я сбегал домой, у племянника-то моего мопед, так в сарае канистра стояла литров на двадцать. Принес бензин семьдесят шестой, а летчик говорит:
«Ты, дед, слетай со мной в Москву, заступишься в случае чего, а то меня могут уволить, потому что везу я бандероль Большому Человеку, опоздание – смерти подобно».
Ну, я залез в кабину, и мы полетели. Ну, парень, это был самолетик! Не простой, а смесь самолета с трактором. Летит, летит, вдруг остановится и, как трактор, по облакам ползает! Ну долетели и только приземлились – Большой Человек бежит. Где бандероль?
Я подаю ему бандероль – мне ее летчик на хранение сдал, а Человек-то этот, Большой, и говорит:
«А ты кто такой?»
Так и так, отвечаю.
«Как? – Человек-то говорит. – Неужто ты и есть самый дед Аверя?»
А как же, отвечаю, я это он и есть.
«Золотой ты мой, – говорит Большой-то этот Человек. – Да ведь я твое письмо знаешь где храню? На сердце».
И тут достает из сердечного кармана письмо, которое я ему прошлый год писал.
«Я, – говорит, – твое письмо каждый день на ночь читаю и плачу».
– Ну и ну! – восхищался капитан, слушая деда. – Во ведь как бывает. Плачут Большие Люди.
Капитан хлопал себя по коленям, а меня по плечам, приглашая изумляться вместе с ним. Но я помалкивал, отвлекался от рассказа, помешивая уху. Дед Аверя заметил это.
– Ты на тракторе катался? – спросил он меня.
– Катался.
– А на самолете?
– Катался.
– А на смеси самолета с трактором катался?
– Нет.
– А я вот катался, – сказал дед Аверя и засмеялся радостно.
– Не понимаю, зачем вам смесь самолета с трактором, – сказал я, – с такой головой, как у вас, в Москву и без смеси слетать недолго.
Дед Аверя обернулся и внимательно посмотрел мне прямо в глаза.
– С такой головой, как у меня, – сказал он, – можно генералом стать. Да я, вишь, пастух – генерал коровий.
– Ничего, – сказал я, – не огорчайтесь. Не у всякого генерала есть такая голова.
– Это верно, – сказал дед Аверя, улыбаясь.
– У генералов голова крепко к телу прикручена, – продолжал я, – не оторвешь, а у вас сама летает, где хочет.
– Голова у меня легкая, – смеялся дед Аверя. – Сижу, бывало, под сосной, а голова то в Москве, то в Харькове.
– Телу-то без головы небось скучно.
– Как то есть? – не понял дед. – Чего ему сделается, телу?
– Ну как же, – сказал я, – голова летает, а тело сидит.
– Да ведь и голова сидит, – сказал дед, наивно мигая болотными глазками. – Голова в мечтаниях летает, а на теле-то сидит пока крепко.
И он хихикнул, покачал обеими руками голову, подергал и за волосья.
– Не открутишь, – сказал он.
– Ладно тебе, отец, – не выдержал я. – Я сам видел, как тело ваше сидело под сосной, а голова над болотом болталась.
– Ты что городишь? – сказал капитан. – Какая голова над болотом?
– Евонная, – ответил я, указавши на деда, и передернулся, потому что никогда в жизни не произносил этого дикого слова – «евонная».
– Евонная? – переспросил капитан и тоже передернулся, но только не от слова, а от его смысла.
Капитан поднял в воздух руку и постучал своим пальцем мне по лбу.
– Ты что, шутишь?
– Ты лучше деду постучи, – сказал я, отмахиваясь. – Глядишь, головка и слетит с места, как жаворонок.
– Да ты что, парень, – сказал дед обиженно. – Что ты на меня нападаешь? Чего я тебе сделал?
Дед явно прикидывался дурачком, делал вид, что не понимает, как это голова может жить без тела.
– Ладно, – сказал я, – плевать я хотел на вашу летающую голову. Летает она и пускай летает.
– Что такое-то с тобой? – сказал капитан, пораженный моим внезапным сумасшествием. – Дедушка! Не слухайте его, он нанюхался болотных газов.
Высказавши эту неожиданную белиберду, капитан замолк. К слову «евонная» он умудрился пристегнуть «не слухайте» и совершенно надорвал общий язык, который до этого находил с дедом.
Капитан-фотограф и дед Аверя сидели друг напротив друга возле костра и глядели в воздух, в котором и висел надорванный их язык. Ясно было, что говорить на нем они уже не могут. Дед Аверя даже высунул свой язык, чтоб сказать что-то, капитан высунул из солидарности свой. Пару секунд болтали они в воздухе языками, но не могли поймать ни слова.
– Слухайте, слухайте, – сердито сказал я, – евонная не летает, а ваша где хочешь болтается. К тому же она из травы сплетена. Но меня все это не интересует. Меня интересует только одно – уха. Как там, не готова ли? Жалко, что у нас одни окуни. Эх, сейчас бы лещовую головку! Ставлю лещовую голову против летающей!
– Вот это ты, парень, верно сказал, – с некоторым облегчением вздохнул дед, – лещовая головка сладкая.
– У леща в голове как у купца в сундуке, – вставил и капитан, которому пора было вернуться к разговорной жизни.
Капитан немного успокоился, достал из рюкзака насквозь прокопченную варежку и снял с костра ведро ухи.
Из прибрежных кустов налетел комар, закружился в пару над ведром. Пар, пропитанный каплями окуня, вкусный пар, густой, как кучевые облака, обволок наши лбы, затуманил глаза, прочистил мысли. Я не знаю, о чем думал летающий лоб деда Авери, но чистый лоб капитана в пару разгладился и думал о лавровом листе.
«В жизни все сложно, – размышлял я, – все непонятно. Но пора же отведать ухи!»
Под корнями высоких сосен мы сидим вокруг ведра с горячей дымящейся ухою. Мы не размахиваем ложками, не набрасываемся сразу на уху. Мы знаем, что она должна чуть поостыть. Мы внимаем ее аромату.
Невозможно сказать – «мы нюхаем уху». Мы – дышим ухою.
Ложки у всех в руках, миски стоят на земле. Пора, кажется, начинать?
Я переглядываюсь с капитаном. Он делает бровями некоторый знак, который можно прочесть так: «Вечно ты торопишься. Дай ей поостыть».
Летающая Голова – дед Аверя не вмешивается. Как человек, приглашенный к ухе в гости, он терпеливо ждет и глядит на дальние озера.
Я поднимаю ложку. Некоторое время я играю ею в воздухе, заслоняю солнечный луч, поглаживаю край миски, протираю черенок ольховым листом. Я делаю вид, что это не ложка, а, может быть, бабочка, порхающая над ухой, как над ромашкой.
Мне не хочется сразу огорчать уху, ведь она еще спит, еще не знает, что скоро будет съедена без остатка.
Я ввожу ложку в нежный организм ухи с тысячью предосторожностей.
– Поехали, – говорит уховар-фотограф и теперь тревожно заглядывает мне в глаза, спрашивая «ну как?».
Никак нельзя торопиться, пробуя уху. Хорошую уху нужно есть так, как писали стихи древние эллины. Хорошую уху нужно есть гекзаметром.
Отведав ухи, стоит задуматься, отложить ложку в сторону, отчего нервно вздрагивает душа уховара, и только потом степенно заметить:
