– У меня к вам просьба, Витя. Не можете ли вы сделать такую легкую фанерную подставочку, чтоб человек мог писать лежа?
Вот я сейчас вам покажу… – И он несколькими штрихами набросал примерный чертеж «подставочки».
Панин смотрел не столько на чертеж, сколько в лицо Владимиру Михайловичу, напряженно шевеля бровями, словно соображал что-то.
– У нас другие лучше умеют… Я, может, не так сделаю, – сказал он наконец.
– А вы попробуйте, попытайтесь. Я раз видел, как вы выпиливали рамку, у вас это очень хорошо получалось. А здесь, в сущности, то же самое. Вот, взгляните…
Панин с сомнением поглядывает на Владимира Михайловича. «Уж так ты и смотрел, как я выпиливаю!» – написано на его лице.
– Нет уж, вы обещали попробовать, – убедительно повторил Владимир Михайлович.
Я видел – его мысль зацепилась за мальчишку и уже не отпускает его. Он подробно расспрашивал меня о Панине и, выслушав то немногое, что я мог рассказать, произнес почти про себя:
– Надо им заняться. Надо очень заняться, нельзя упускать. И нельзя думать, будто его совсем ничто не трогает. У меня, знаете, когда-то был ученик. Угрюмый, необщительный. Учился средне. А группа была яркая, способная. Я как-то его совсем упустил. И вот в конце года, перед каникулами, он подходит и говорит: «Большое спасибо, Владимир Михайлович!» – «За что?» – «За то, что называли меня по имени. Меня все зовут по фамилии, а вы – по имени!» Да. У меня до сих пор уши горят, когда вспоминаю об этом. Стыдно, знаете…
– Извините меня, Владимир Михайлович, но, боюсь, нашему Панину такая тонкость чувств несвойственна, – сказал я. История показалась мне несколько сентиментальной и, уж во всяком случае, к Панину отношения не имеющей.
По-видимому, мое мнение о Панине разделял и Стеклов.
– Повадился Панин к Владимиру Михайловичу, – сказал он озабоченно. – Владимир Михайлович человек такой… всем верит… А только как бы Панин там чего не свистнул…
– Не люблю, – сердито сказала Екатерина Ивановна, прежде чем я успел ответить, – не люблю, когда привыкают думать о человеке худо! Человек – не вещь. Он растет, меняется. Панин видит, как к нему относится Владимир Михайлович, и ничего у него не возьмет.
Сергей из вежливости не возразил, только помычал себе под нос, но я стал замечать, что, когда Панин шел провожать Владимира Михайловича, с ними непременно увязывался кто-нибудь из отряда Стеклова – Лобов, Леня Петров или еще кто из малышей. Разумеется, ничего не подозревавший Владимир Михайлович не возражал против этого, а Стеклову, видно, так было спокойнее.
Как-то, вернувшись от Владимира Михайловича, Панин сказал мне:
– Семен Афанасьевич, вы Анну Сергеевну знаете, которая у Владимира Михайловича за хозяйством глядит? У нее дочка пять лет с постели не встает. – И, помолчав, добавил: – Я подставку сделаю.
– Он тебя с ней познакомил?
– Да. Говорит: вот, Наташа, это Витя Панин. А она говорит: садись, Витя…
И вдруг, как будто без всякой связи с предыдущим, он сказал:
– Семен Афанасьевич, я уйду.
Я не сразу понял:
– Куда уйдешь? Почему?
– Из детдома уйду. Все равно я воровать не отвыкну. И вас подведу.
Если бы он произнес пространную речь о вреде воровства, я и то не обрадовался бы больше. Стало быть, он раздумывал, спорил с собой! Но я сказал только:
– Что ж с тобой делать! Подводи.
А дня через два в мастерской Панин сказал:
– Слушай, Жуков… помоги мне эту… как ее… подставку…
Видно, он все-таки немного разбирался в людях, если обратился именно к Жукову. И, конечно, Саня добродушно согласился:
– Ладно, давай. Покажи, как тебе Владимир Михайлович объяснял. Цел рисунок-то?
Они возились несколько дней, советовались с Алексеем Саввичем, соображали, как будет лучше, удобнее, и наконец легкий складной пюпитр был готов. Я не сразу понял, почему Панин то и дело выбегает на дорогу, потом сообразил: ждет Владимира Михайловича. А Владимир Михайлович в тот день так и не пришел, и уже в сумерки Панин попросил разрешения отнести подставку. Я разрешил.
Вернувшись, он подошел ко мне и сказал, против обыкновения не пряча глаза и не таким тусклым голосом, как всегда:
– Отнес. Она мне сказала: «Спасибо тебе. Спасибо, – говорит. – Мне теперь ловчее писать».
Я побаивался, что, придя на другой день, Владимир Михайлович станет преувеличенно хвалить Панина. У ребят это вызовет не сочувствие, а подозрение, не для них ли произносятся такие похвалы. Но Владимир Михайлович только сдержанно сказал Панину:
– Наташа велела еще раз тебя поблагодарить. Очень удобно и хорошо ты сделал.
Это было сказано почти мимоходом. Но кое-кто из ребят был при этом, и я мог не сомневаться: знать будут все.
На том пока и кончилось. У нас с Паниным долго не было никаких разговоров, и как будто ничего не изменилось. И, однако, перемена была – едва ощутимо, чуть приметно сдвинулось что-то в отношении к нему ребят. Появилась искра интереса или, вернее, любопытства: если к тебе по-хорошему относится Владимир Михайлович, так, может, ты и в самом деле чего-нибудь стоишь?
38. «ХОЧЕШЬ ВЫТЬ МОЛОДЦОМ?»
– Ну вот, – сказал однажды Владимир Михайлович, придя к нам, – у меня есть предложение. Разошлите, Митя, ребят – кто принесет самую важную новость?
Он не сказал, какая может быть новость. Но всем было ясно: он что-то знает.
– А чего, Владимир Михайлович? Чего? – приставал Петька.
– Ты разведчик? Вот и разведай, – невозмутимо сказал Владимир Михайлович, который во всем нашем доме только Петьке и еще двум-трем малышам из отряда Стеклова говорил «ты».
За время между обедом и ужином разведчики исколесили весь район предполагаемых «военных действий». Подсолнушкин сообщил, что по расписанию введен дополнительный дневной поезд, а самый ранний, напротив, отменен. Павлуша Стеклов узнал, что лесник, видно, уехал – сторожка на запоре. А по реке все ходит чей-то парусник, рассказал Володин. Все приходили и сообщали что-то новое, всякий раз мы смотрели на Владимира Михайловича – и всякий раз понимали: не то. Да и сами видели: ничего нет в этих сообщениях такого, что могло быть для нас важно.
Но когда уже зазвонили к ужину, в дом влетели Коробочкин и Петька. У обоих, кажется, глаза готовы были выскочить из орбит:
– Приехали! Из Ленинграда приехали!
Да, вот это была новость!
– Откуда вы знали, Владимир Михайлович?
– Не буду сочинять: узнал случайно. Шел за газетой на станцию, а навстречу мне попались ребята, человек десять…
– Так это же не они! Их сто!
– Я думаю – передовая группа. Для подготовки.
– Да что гадать? – сказал Алексей Саввич. – Давайте сходим к ним.
– Давайте, – поддержал я. – Отправимся завтра с утра. Я думаю, им и помочь надо в чем-нибудь. Королев, собери человек десять.
Король отобрал ребят, и я слышал, как он наставлял их:
– Придем – здравствуйте. Если что надо, поможем. Но глаза не пяльте и не выспрашивайте, а то они подумают – выведываем.
По утреннему холодку мы пошли к школе, в которой должны были расположиться приехавшие. По дороге Петька и Коробочкин уж не знаю в который раз, перебивая друг друга, рассказывали, как они додумались разведывать именно в этом направлении. Петька был полон своим успехом. Вот это и есть настоящая разведка: принесли самую важную новость! Не то что другие. Вы только подумайте, что разведал Подсолнух! Какое нам дело до этого поезда? А Павлушка? Лесник уехал – ох, и новость! Коробочкин был гораздо сдержаннее, но и он понимал, что они с Петькой показали себя. Не шутка – всех опередили…
Коробочкин старался быть скромным и усиленно супил брови. Борис Коробочкин вообще человек серьезный, а черная родинка под левым глазом придает его лицу еще более хмурое выражение. Но сейчас это облупившееся от загара лицо то и дело начинает расплываться в невольной улыбке…
– Пришли! Все сразу пойдем?
На участке возле маленькой, одноэтажной школы бегали ребята – кто с тряпкой, кто с ведром. Я сразу вспомнил наши первые дни, первые хозяйственные хлопоты, всеобщую приборку, точно на корабле.
– Здравствуйте! Заходите, заходите! – закричала Женя – та самая светловолосая девочка, которая так ловко играла в баскетбол.
И все остальные сбежались на ее голос.
Как и думал Владимир Михайлович, ленинградцы выслали ударную группу, которая должна была все подготовить к приезду остальных. В группе было десять ребят – и таких ребят, которые, видно, не теряли времени даром и проводили лето не в библиотеке, не в классной комнате. Все они, как на подбор, были крепкие, загорелые – даже худенькая Женя успела загореть до шоколадного оттенка – и работы не боялись. Они скребли, мыли школьный домик, в котором должны были разместиться, пилили, кололи дрова. С ними не было взрослого, они сами себе готовили еду. Надо сказать, и мы им помогли.
На первых порах пионеры и мои ребята приглядывались друг к другу, но это длилось недолго.
