Невестка Головатого, легкая и быстрая молодая женщина, потчевала гостей. Нет-нет да и мне, гляжу, окажет внимание.
Лукьян Степанович в таких случаях клал вилку и опалял невестку взором гнева и презрения. А она только озорно усмехалась на это карими очами.
Нет, уже не тот Малюга, не тот… Вспомнить только, как на бронепоезде он держал в страхе своего племянника. Как примется, бывало, грызть парня, так — если не отнимешь — до костей прогрызет. С парнем даже столбняк случался. Хорошо, что бойцы в конце концов вырвали парня из-под этого тиранства. Человеком стал — работает в Харькове на тракторном заводе.
Чокнулись мы с Головатым, и говорю ему:
— Лукьян Степанович, а что, если бы мы все вдруг сейчас опять очутились на «Гандзе»?
Старик блаженно зажмурился, а когда через минуту молодецким рывком повернулся ко мне, в потемневших от волнения зрачках его сверкнули огоньки…
Я встал.
А что делают бойцы, когда встает командир? Встают тоже.
— Объявляю приказ. Включить товарища Головатого в нашу поездку по местам боев бронепоезда «Гандзя».
Тут Лукьян Степанович нарушил дисциплину и дребезжащим голосом прокричал «ура».
Так в нашем «газике» он стал пятым пассажиром.
Но вот кончается дубовая аллея — сто километров позади, — мы в предместье города Хмельницкого. Мчатся по шоссе машины, полные крупного, как поросята, «цукрового буряка», а плантации, где эти машины грузятся, словно бы и не початы: всюду белые конусы выкопанной свеклы.
Вперемежку с «буряковыми» мчатся, обдавая наш «газик» жаром трудового дня, машины с подсолнухом, желто-восковыми початками кукурузы, арбузами, дынями… и ослепительными улыбками восседающих на возах дивчин и парубков.
Временами шоссе подбрасывает нас совсем близко к селам, и тогда видишь, что здесь уже не традиционные хаты, какие сохранили нам, скажем, картины Куинджи, а нечто иное — деревенское жилище не под соломой, а крыто шифером (черепицей), «бляхой» (железом). В домах электричество, над крышами — рога телевизионных антенн, у крыльца зачастую — велосипед, мотоцикл, легковая машина.
Уборка уборкой, а уже чернеет на полях свежая вспашка. Рычат тракторы, попыхивая сизыми дымками.
По горизонту дымят трубы фабрик, заводов, которых прежде не было и в помине.
А вот и Хмельницкий — милый нашему сердцу Проскуров!
Несмотря на множество встреч, мы выкроили время, чтобы осмотреть город. От маленького Проскурова ничего не осталось. Квартал за кварталом — новые красивые дома. Асфальтированные улицы, витрины магазинов — все новое, незнакомое. И вдруг — аптека! Та самая аптека, в которой когда-то я раздобыл тючок розовой оберточной бумаги, чтобы напечатать газету… С радостным волнением я вступил на знакомый порог, но внутри все было уже по-иному.
Мы дошли до вокзала и впятером постояли у перрона, где в тревожное июльское утро 1919 года железнодорожники наскоро составляли бронепоезд.
Вспомнился чумазый угольный вагон, над бортами которого грозно возвышалась шестидюймовая гаубица. Она выглядела несуразно большой, словно кукушка, высиженная в воробьином гнезде.
И тут вновь как живого я увидел матроса. Вот он перелезает через борт в вагон и ставит угощение — корзину моченых яблок.
«Вот мы и в кубрике… Кажись, сюда попал? Вы уж, ребята, извините, что я без винтовки. Проспал, пока выдавали…»
Забегая вперед, скажу, что Иван Васильевич Крысько по моей просьбе побывал на родине Федорчука (Басюка).
Он с отменным усердием исходил вдоль и поперек село, опросил множество людей, но разведка дала немного. Даже фотографии доблестного моряка и той не нашлось.
Семья Басюков, как выяснил Иван Васильевич, когда-то была большой: отец, мать, три дочери, пятеро сыновей, один из которых — наш Филипп. Но две войны — гражданская, потом Отечественная — и от семьи почти ничего не осталось.
Крысько познакомился с молодой колхозницей Антониной Яковлевной. Она и слыхом не слыхала, что у нее был брат — герой гражданской войны. Впрочем, не так уж это и удивительно: Филипп Яковлевич погиб в бою в 1920 году, Антонина же только в 1931-м родилась.
«Пришлось мне установить их родство, — докладывает Иван Васильевич, через вдову старшего брата, Пелагею, которой восемьдесят четыре года».
Побывав на вокзале, у заветной платформы, мы, каждый со своими думами, возвратились в город. Нас ждали в музее.
Из Хмельницкого мы поехали в Каменец-Подольский.
Нас, бойцов «Гандзи», здесь приняли в крепости, уцелевшей от далекой туретчины. Крепость воздвигнута на огромной скале. Скала неприступна — она окружена гигантской глубины рвом. И самое примечательное, что человек не копнул здесь ни одной лопаты. «Земляные работы» выполнены речкой. Извившись петлей, речка на протяжении, быть может, десятков тысяч лет точила и точила камень, одновременно сама, вместе с руслом, опускаясь все ниже от поверхности земли.
В музее состоялась научная сессия. Тема: «Гражданская война на Подолии и участие в ней бронепоезда «Гандзя»». Сессия была приурочена к нашему приезду, и в ней пожелали участвовать не только каменчане, но и товарищи из Хмельницкого.
К сведениям, которыми располагали здесь, много ценного, как сказали нам, добавили наши воспоминания. Да и как же могло быть иначе: ведь мы живые участники боев!
Показали нам стенд «Боевой путь бронепоезда «Гандзя»». Маршруты были вычерчены на художественно сделанной карте. Здесь же, на бархатной обивке стенда, поместили наши портреты.
— Хлопцы, — говорю, — а это что?! Гильза!
Медная «кастрюля», стоявшая у стенда, пошла по рукам, и все мы единогласно признали ее гильзой от шестидюймовой гаубицы.
Неужели с «Гандзи»? Но как она могла сохраниться и спустя сорок лет попасть сюда?
— Вы не первые у нас с «Гандзи», — сказали работники музея.
Так я узнал, что здравствуют еще несколько наших бойцов. Гильзу с «Гандзи» сохранил как память и сдал в музей Григорий Калинкович Маниловский, старый коммунист. В молодые годы Маниловский был в Жмеринке рабочим вагонных мастерских. Вместе с ним в мастерских стоял за станком бывший матрос Иосиф Васильевич Гуминский.
Если железнодорожники Проскурова создали «Гандзю», дали, как говорится, ей путевку в жизнь, то железнодорожники Жмеринки братски заботились о «Гандзе», вовремя снабжали, чинили ее после боев.
И все же главное, что принесла нам Жмеринка, не в этом. Бронепоезд молодой, команда представляла собой еще пеструю вольницу. И жмеринские коммунисты взялись за наше воспитание. Больше всего нами занимались как раз большевики-подпольщики Гуминский и Маниловский. И как умело… Не припомню случая, чтобы в команде их не приняли, не пожелали слушать. А ведь боец, измотанный боями, не потерпит ни сладеньких уговоров, ни нравоучений.
Здесь мало было таланта педагогов — требовался талант коммуниста. Маниловский и Гуминский обладали этим высоким талантом.
Впоследствии Гуминский и сам вступил на бронепоезд. Он смело вызывался на самые трудные боевые задания.
Добровольцами пришли к нам и другие железнодорожники. Среди них — Павел Андреевич Шак, ставший отличным артиллеристом.
Так мы стояли у стенда, радуясь живущим и вспоминая павших бойцов. Самый старый из нас, Лукьян Степанович Головатый, вдруг вспомнил самого молодого из «Гандзи», своего односельчанина, Абрама Глузмана. Сейчас он инженер в городе Волжском.
Вспомнили мы и совсем уже молодого бойца — семнадцатилетнюю Маню Шенкман. Девушка окончила в Проскурове гимназию и пришла на бронепоезд. Боевое задание получила — обучать на бронепоезде неграмотных. Головатый похвалился, что учительница ставила ему только пятерки. Потом талантливую девушку взяли в политотдел бригады, оттуда в политотдел дивизии. А когда нам пришлось оставить Киев и город захватили деникинцы, Шенкман, уже коммунисткой, выполняла ответственные задания в нашем большевистском подполье…
К слову пришлось, и я рассказал товарищам о скульптуре, посвященной «Гандзе» и находящейся в Артиллерийском музее в Ленинграде. Авторы Черницкий и Якимович.
Сцена «решающего боя», которую воспроизвели скульпторы, соседствует с подлинной гаубицей времен гражданской войны.
* * *
Остается сказать, как обнаружился еще один наш боец — мадьяр Янош Боди.
В команде бронепоезда были русские, украинцы, молдаване, евреи, латыши, чехи — настоящая интернациональная бригада.
Прислали нам на службу двоих мадьяров. Они были из пленных, захваченных русскими войсками еще в первую империалистическую войну.
Бывшие австрийские солдаты нам понравились с первого взгляда. К тому же у одного из них было примечательное лицо. Теперь, когда мировая литература обогатилась знаменитым романом Гашека «Бравый солдат Швейк», я бы мог сказать, что мой новый боец — Янош Боди — вполне мог быть прообразом Швейка. Но где он теперь, бравый мадьяр-доброволец, решивший связать свою судьбу с Красной Армией Советской России?
