На оборванном бумажном лоскутке крупным и размашистым почерком было что-то написано. Ветка вопросительно посмотрела на Настю.
— Это мой отчим оставил. Не тот, не теперешний… Другой отчим. Он знал отца. И знает, где он.
— «…очка, твой отец», — прочитала Ветка, — «…стоит искать! …щай, Настя!»
— А кто разорвал?
— Я не знаю. Может быть, он сам и разорвал.
— Это почему же?
— А почему он от меня прячется? Потому что трус он, трус! Написал, а потом испугался. Вот и разорвал.
— А без него обойтись можно?
— Мне больше никто ничего не хочет говорить про отца. Никто!
— А ты его имя-то хоть знаешь?
Настя покачала головой.
— У него даже фамилия другая, не моя. У меня мамина. А я все равно его буду искать! Видишь, отчим так и пишет: «стоит искать».
— Долго получится без фамилии!
— Все равно буду!
Насте был нужен отец! Нужен, как защита от той беды, которая на нее обрушилась, как опора в этой беде. Насте был нужен отец! Ох, как Ветка ее понимала!
Дверь в комнату распахнулась, и красивая Настина мать недовольно сказала:
— Девочки! Вам не кажется, что пора расходиться? Настя проводи свою гостью. А тебе давно пора ужинать!
Дверь захлопнулась.
Ветка вскочила. Так бесцеремонно ее еще ни из одного дома не выпроваживали.
— Не уходи, пожалуйста! — вдруг попросила Настя и тоже поднялась. — Я все равно не пойду ужинать.
Теперь они обе стояли у письменного стола, и Ветка, не зная, что же сказать Насте на прощание, тупо смотрела на стол, на лежащий чуть наискосок на краешке этого стола аккуратный Настин дневник.
Свет от настольной лампы падал на чистую, мягкую оберточную бумагу, в которую был завернут дневник, косо, под углом, и высвечивал глубокие и ровные вмятины, в которых легко угадывались буквы, написанные размашистым, крупным почерком. Кто-то писал записку или письмо твердой шариковой ручкой, положив под листок бумаги Настин дневник, и буквы отпечатались на обертке довольно четко, в некоторых местах даже краска с обертки стерлась под кончиком острого стержня.
«Настенька! — прочитала по складам Ветка. — Дорогая девочка…»
Бумажный лоскут, на котором были написаны не очень понятные обрывки слов — кусочек записки Настиного отчима — лежал рядом с дневником, и Ветке нетрудно было догадаться, что это одно и то же письмо, которое кто-то писал, подложив под листок бумаги Настин дневник.
«Настенька! Дорогая девочка!..» Дальше буквы-вмятины теряли свою четкость, и разобрать несколько слов было невозможно. Но дальше… дальше стояло: «Не стоит искать его. Тебе будет очень тяжело, когда… — дальше Ветка снова не смогла ничего разобрать, потом очень ясно проступило: …лучше совсем без отца. Не надо его искать! Прощай, Настя!»
Настя, стоящая почти рядом с Веткой, тоже смотрела на обложку дневника, на эти четкие буквы-вмятины, смотрела, не видя их. Свет падал для нее не так, по-другому, и для нее он проглотил буквы и слова этого странного невидимого письма.
Настя, — прошептала Ветка, боясь шелохнуться — вдруг и Настя тогда пошевелится, сделает хотя бы шаг в сторону и тогда тоже увидит эти буквы-невидимки. — Тебе сказали, что он умер?
— Да.
— А ты не веришь?
— Нет!
— Ну и неряха же ты, Настя! — воскликнула Ветка. — Обертка-то на дневнике, смотри, какая замусоленная!
Торопливо, боясь не выдержать недоумевающего Настиного взгляда, она сорвала совсем еще новенькую обертку с дневника и, скомкав ее, засунула в карман.
— Завтра я тебе для обертки новую бумагу принесу. У меня есть синяя, бархатная. Чудо, а не бумага.
Настя не пошла провожать ее до прихожей. Ветка почти приказала ей «не надо» и шла одна через этот слепящий блеск, похожий на негаснущую молнию или на отсвет огромного далекого пожара, из которого смотрели на нее глаза рыжего горбоносого старика…
Домой она пошла берегом реки, снова выйдя на пустынную, теперь уже совсем темную в этот час набережную.
Огромная, черная, как ночь, река все еще разговаривала, сопротивляясь наступающему на нее льду, все еще шевелилась, шумела и роптала. А может быть, она и не разговаривала вовсе, а пела? Может быть, река пела свою последнюю, осеннюю песню. О чем?
Почему та самая печаль, что посетила когда-то Ветку дождливой ночью в Каменском интернате, вернулась к ней снова? Может быть, слушая сегодня голос могучей реки, Ветка поняла, о чем хотела рассказать людям эта река, которая знала гак много, которая знала живыми людей, ушедших из жизни такими молодыми, которая отражала когда-то в себе отсветы пожаров и несла на своих волнах горящие пароходы с погибающими детьми?..
Начал падать медленный, спокойный, пушистый снег. Он ложился на перила набережной, на Веткино пальто, на лед, сковывающий все еще не сдавшуюся реку. Он падал и тоже шелестел, тихо и печально. Только чем он мог помочь Ветке? Во всех ее бедах ей всегда помогал отец, но теперь и он ничем не мог помочь. Чем и как он может помочь, если Настиного отца им все равно не найти, да и нельзя, незачем его искать, а Настина жизнь зашла в тупик, из которого нет выхода. И беде неведомой, неизвестной Евфалии Николаевны он тоже ничем не может помочь.
Ветка медленно шла домой вдоль темной, не умолкающей реки, не зная о том, что дома поджидает ее еще одна беда.
* * *
Посреди ярко освещенной комнаты стояла тетя Валя — взволнованная, красная, с решительным выражением на лице — и почему-то в шубе и в шапке, лихо сдвинутой на затылок.
Мать сидела за столом, опустив голову, понуро опершись локтями о крышку стола. У Ирины же, стоящей возле нее, было, как и у тети Вали, очень взволнованное и очень решительное лицо.
— Здравствуйте! — сказала Ветка испуганно и совсем невпопад. — Что случилось?
Тетя Валя перевела взгляд на отцовские тапочки, которые все еще были на ней надеты, и сердито, по очереди тряхнув ногами, отшвырнула их далеко в сторону.
— Виолетта! Ирина — человек взрослый! Она прочно стоит на ногах!
— Да! — гордо и торжественно подтвердила Ирина. — Я стою прочно!
— Она стоит прочно! — еще раз повторила тетя Валя. — А тебе, Виолетта, надо как-то определиться, надо решить. Теперь же это надо решить, теперь, не медля!
— Что решить? — воскликнула совсем растревоженная Ветка. — Что такое?
— А такое, Веточка! Тебе надо решить, с кем ты останешься. С отцом или с матерью.
— Что? — переспросила Ветка, не веря своим ушам. — А?
— Они расходятся! — все с тем же гордым торжеством подтвердила Ирина. — Они расходятся насовсем!
— О-о! — воскликнула Ветка.
— Так что тебе надо решить, — продолжала тетя Валя, — Тебе надо решить, с кем ты останешься. И пожалуйста, без слез и без паники! Ирина, между прочим, ни секунды не раздумывала! Кстати, ты не знаешь, где мои сапоги?
Тети Валины сапоги Ветка перед уходом зашвырнула под телефонный столик, они мешались в прихожей под ногами. Она машинально повернулась и машинально двинулась к прихожей, чтобы выудить их оттуда, но у самого порога спохватилась.
— Сами ищите свои сапоги! Это вы во всем виноваты! Со своими уликами, со своими отголосками! Вы! И я ни о чем думать не буду! Я сразу с ним останусь!
— Ну, мама! — звенящим от возмущения и торжества голосом воскликнула Ирина. — Я же тебе говорила, что так и будет! Я же говорила, что именно так и будет! Я же говорила!
— Но еще раньше об этом говорила я! — тоже возмущенно воскликнула тетя Валя. — Я говорила! Она — дочь своего отца! И это ты ее так воспитала! Я говорила! Я говорила!
— Мы обе говорили! Мы же говорили!
— Веточка — виновато сказала мать — она чувствовала себя виноватой и перед тетей Валей, и перед Ириной, и перед Веткой неудачное Веткино воспитание. — Ты еще подумаешь? Ты подумаешь? И тетя Валя здесь совершенно ни при чем. Отец сейчас сам сказал мне такое!
— Нам сказал! — поправила ее тетя Валя.
— Сам? — не поверила Ветка. — Без фактов?
— Сам! — подтвердила мать.
— Во дает! — только и сказала Ветка.
Она рывком распахнула дверь в соседнюю комнату, где, как всегда, в одиночестве у телевизора сидел отец, выдернула вилку из розетки и включила свет — чтобы он не прикрывался телевизором!
Он заслонил лицо рукой от света — рукой в бело-розовых рубцах и шрамах, обожженной когда-то на далекой войне. И Ветке вдруг показалось, что он боится ее испугать (потому и спрятал от нее лицо), что в глазах его что-то такое, что может ее испугать. А она уже и так испугалась.
— Знаешь, — тихо сказал отец. — Понимаешь, дочка…
— Что? — шепотом спросила Ветка. — Что, папа?
Она ждала, замирая от страха, открытия страшной тайны… Тайны, которая жила в этом чужом городе, куда они так некстати приехали, и которая, непонятно почему, разбивает вот теперь их мирную семейную жизнь.
