Евгения Яхнина - Чердак дядюшки Франсуа

— Я умею читать, писать и считать, — с гордостью ответил Теофиль. — Отец выучил меня, когда я пошёл на работу в мастерскую. Там мне пригодилось, что я хорошо знаю счёт. А потом… и у отца времени не было со мной заниматься, да и самому мне было недосуг.

Люсиль поняла, что книгой можно заинтересовать Теофиля, и стала рассказывать ему, как её отец, а его дядя Жак пришёл когда-то в Париж из деревни, как он попал в книжную лавку, а потом и сам стал владельцем кабинета для чтения. О том, какие интересные книги бывают у отца. О чём только они не рассказывают!

Теофиль ловил каждое слово Люсиль. Особенно поразило его, что бывают такие библиотеки или кабинеты для чтения, где на полках стоит множество книг. И каждый может прийти, записаться, внести совсем немного денег и приходить туда и читать, сколько заблагорассудится. Да, но если человек занят у ткацкого станка, у него и времени не будет пользоваться таким вот кабинетом?

Незаметно для самого себя Теофиль стал рассказывать сначала о том, как они жили, когда была работа, потом как всё изменилось, когда их уволили всех по очереди. А потом, увлёкшись, он перешёл к тому, как началось восстание, ведь он сам был его участником, и в его детской памяти ярко и выпукло сохранилось всё, что он видел и наблюдал. И если мать его, рассказывая о том же, скупилась на подробности, передавая только главное, Люсиль, по рассказам мальчика, могла себе представить яснее, как всё было.

Странное дело. По мере того как рассказывал Теофиль, в ушах Люсиль начинал звенеть сначала мотив, затем слова… Неужели она напишет песню?

— Рассказывай, рассказывай! — просила она Теофиля.

Он говорил очень подробно и вдруг попросил:

— А теперь… расскажите о вашем брате… ведь он погиб на баррикаде… во время парижских боёв?

Сердце сжалось у Люсиль при упоминании о Мишеле. Но она сказала ровно, как всегда:

— Я ведь просила тебя называть меня на «ты». Мы как-никак брат и сестра. А насчёт Мишеля… Он был твой ровесник.

И Люсиль, с любовью и печалью, начала рассказывать, каким Мишель был в жизни и каким остался в её памяти, что он делал и что любил, как хотел жить, когда станет взрослым. Как родители назвали его Мишелем по имени Мишеля Гамбри — одного из участников восстания против фабриканта Ревельона. И ещё о том, как её брат опасался, что не оправдает своего имени, не будет таким отважным, как Гамбри. А погиб он от пули королевского солдата, когда, не зная страха, перевязывал раненых под непрерывными ружейными залпами.

Долго и горячо говорила Люсиль. И Теофиль слушал, не перебивая, не шевельнувшись ни разу, и книжку, которую он держал, казалось, нельзя было вырвать из его рук.

— Конечно, Мишель может быть для всех примером, — наконец вымолвил Теофиль, с трудом, как будто кто-то стиснул ему горло. — Я был на улице с рабочими, когда убили Жана, Раймона, Поля… Я не прятался, не думайте, и не струсил, не бежал никуда… Просто пули меня не достали. Мне, значит, повезло, говорят наши рабочие.

— Да что ты, Теофиль, мне и в голову не приходило, что ты струсил… Я знаю, ты не из таких…

Глаза Теофиля засветились от удовольствия.

— Мы написали на знамени: «Жить, работая, или умереть, сражаясь» — ведь это потому, что без работы жить невозможно.

Теофиль говорил, а перед глазами Люсиль возникала вся недолгая история борьбы лионских ткачей. Она, казалось ей, отразилась в словах, которые ткачи вывели на своём знамени, и в голове Люсиль сами собой складывались слова: «С утра до ночи твоя работа, с утра до ночи твоя забота».

— Да вы меня не слушаете, — разочарованно произнёс Теофиль, заметив, что Люсиль больше не смотрит на него, а выражение лица сосредоточенное, как будто она его и не слышит.

— Что ты, что ты, Теофиль! Мне просто захотелось спеть тебе песню о каню.

— Песню? Да разве о каню есть песня? Кто же её сложил?

— Ты можешь подхватить мотив?

— Нн-не знаю, но насвистать могу. Я хорошо свищу.

— Давай!

Щёки Люсиль разрумянились, глаза заблестели. Она запела:

Теофиль глядел на неё с удивлением и восторгом.

— Кто это сочинил?! Ну, давайте ещё раз. Пожалуйста.

— А ты же обещал подпевать?

— Хорошо!

Люсиль начала снова, на этот раз уже более уверенная в мотиве, который только начал у неё складываться.

Теофиль очень точно вторил ей свистом.

Когда Люсиль кончила петь, Теофиль не удержался и совсем по-детски спросил:

— Как же вы так поёте? Откуда взялась музыка? А кто песню написал? Я хочу сказать, слова к музыке?

— Теофиль, песню я написала сама, и слова, и музыку к ней. Только никому не надо это рассказывать… пока. Мне надо сесть и привести всё в порядок, чтобы получилась настоящая песня, пока это только набросок… Понимаешь? И молчок, чтобы никто не знал…

— Но я хочу её выучить…

— Дай мне закончить. Обещаю, что научу тебя её петь по всем правилам. Только я должна над нею ещё хорошенько подумать. А для этого нужно время… Но, скажи мне, она тебе и вправду понравилась?

— Очень! — горячо сказал Теофиль. И смущённо добавил: — А можно, я что-то вам скажу?

— Ну конечно, говори всё, что думаешь.

— Вы сказали… вы говорили, что написали песню про каню. А мы, — на слове «мы» Теофиль сделал ударение, — мы не любим, когда нас называют каню. Песня-то хорошая, а название не годится, — добавил он с уверенностью.

— Ты прав! Тысячу раз прав, Теофиль! Да ведь я обмолвилась. В уме я её называла «Песня о лионских ткачах». Годится?

Люсиль могла и не дожидаться ответа. Лицо Теофиля красноречиво говорило о том, что он готов слушать песню о ткачах без конца и подпевать, когда и где будет возможно.

Через три дня Жак объявил Люсиль, что послезавтра они должны возвратиться домой. Всё, что можно было сделать в Лионе, сделано. Отношения с Бистремо налажены, а когда назначат день суда, приедет ещё и адвокат из Парижа.

Ксавье все эти дни не заходил к Ивонне. «Что ж, и здесь, в Лионе, не удалось нам поговорить!» — думала с горечью Люсиль.

Теофиль часто насвистывал мотив, а потом стал подпевать и слова песни о ткачах, что давало Люсиль большое удовлетворение. Однако показать песню Ивонне или другим ткачам и ткачихам, о чём Теофиль просил неоднократно, Люсиль не соглашалась.

В то утро, которое стало для неё таким памятным, она отправилась с отцом и Ивонной к Бистремо.

Как только они ушли, Теофиль уселся в уголке и начал напевать так полюбившуюся ему песню. Сначала он напевал себе под нос, а потом Гектор и маленький Ив стали просить его спеть погромче. Теофиль охотно согласился и запел во весь голос.

— Что это ты поёшь, Теофиль?

Ни он, ни младшие братья не услышали, как хлопнула входная дверь, и очнулись они только тогда, когда увидели стоящего рядом с ними Ксавье.

— Что это ты поёшь, Теофиль? — повторил свой вопрос Ксавье.

Мальчик посмотрел на Ксавье. Парижанин не ткач, но от него не должно быть секретов. Он «свой», решил Теофиль. И потому ответил с гордостью и достоинством:

— Песню о ткачах. Её сочинила моя сестра.

— Какая сестра?

В голосе Ксавье слышалось неподдельное удивление.

— Моя парижская сестра… Люсиль Менье. Она и слова сочинила сама, и мотив. Хотите, я вам спою ещё раз?

— Конечно! — воскликнул Ксавье. И так как мальчик запел не сразу, повторил настойчиво и возбуждённо: — Пой же! Пой!

— Теофиль, ведь я же тебя просила!

Люсиль услышала громкий голос Теофиля, ещё подходя к дому. Она надеялась, что Теофиль один и потому так распелся, а вдруг с ним оказывается Ксавье.

Ксавье бросился к Люсиль, схватил обе её руки и скороговоркой выпалил:

— Люсиль! Я всё понял! Всё знаю и верю в тебя! — Обернувшись к мальчику, от удивления раскрывшему рот, он спросил: — Ты видал когда-нибудь глупого-преглупого человека?.. Нет?.. Так вот погляди на меня. Правда, сразу видно, какой я глупый?

— Да… нет… не сразу, — смущённо промямлил Теофиль.

— Я глупый, совсем глупый и не боюсь в этом признаться. — Ксавье так заразительно рассмеялся, что и Люсиль, не удержавшись, стала ему вторить.