Но ещё больше, надо сказать, понравились маленьким океанийцам коробочки от чуингама и картинки на них.
Маленькие, плоские, в прозрачной плёнке, коробочки годились для многого. В них можно было держать высушенные плавники летучих рыб, выброшенных морем на берег морских коньков, обкатанные волнами кусочки перламутра, отполированные до прозрачности пластинки черепашьего панциря.
А картинки на обеих сторонах коробочек можно было часами рассматривать. Причём даже двух одинаковых не попадалось. Всегда разные. Они открывали новый неизвестный громадный мир, тот мир, который шумит где-то далеко от одиноко заброшенного в океане, всеми забытого Тааму-Тара.
И большие чёрные глаза маленьких темнокожих ребят часами разглядывали то, что было изображено на коробочках. Каждый раз находилось что-то ранее не замеченное.
Вот удивительные хижины из камня и стекла. По тому, какими маленькими кажутся нарисованные рядом люди, видно, что хижины высокие-высокие, выше самой высокой пальмы. В них живут белые. Один над головой другого. Как можно так жить?
Вот сделанная из железа и стекла моторная лодка, которая от обыкновенной моторной лодки отличается тем, что поставлена на четыре колеса и не плывёт по морю, а катит по суше. Чтобы сухопутную лодку не качало, белые сделали для неё гладкую дорогу. Дорога протянулась, будто минданаец разостлал перед покупателем целый кусок серой ткани.
Вот тоже лодка, тоже моторная, но закрытая со всех сторон и с приделанными к бокам крыльями, как у летучей рыбы. Крылья позволяют лодке держаться высоко в небе. Лодка летит. Внизу нарисовано море и плывущая по морю большая шхуна. Интересно, может ли такая лодка нырять? Ведь летучие рыбы то взлетают, то уходят в глубину. А лодка? Сумели ли белые сделать так, что их летучая лодка по желанию или поднимается в воздух, или уходит на дно?
Вот что-то вроде гусеницы из железа и стекла. Вместо ножек — колёса. Много колес. Под колёсами — две уходящие вдаль полоски. Железная гусеница катит по ним. В ней едут белые. Они выглядывают из окон то там, то тут.
А ещё были картинки с необыкновенными животными. Самым необыкновенным казалось громадное животное, на спине которого сидел маленький худой чёрный человек с палкой в руках. Ноги этого животного напоминали стволы пальм, уши не уступали по величине листьям бананов, изо рта торчали два длиннейших зуба, каких ни у одной акулы нет, а между зубами болтался хвост. Самый настоящий. Второй хвост, поменьше и потоньше, был там, где ему полагается быть.
Удивительное животное с двумя хвостами стояло в какой-то луже и глядело на мир крохотными весёлыми глазками. Оно, видно, было доброе, если позволяло хилому черному человечку с палкой сидеть на себе.
Удивляло также другое животное, на высоких нескладных ногах, с длинной, изогнутой, как у птицы альбатрос шеей, с двумя горбами на спине и с толстой, надменно отвислой губой. Возле двугорбого страшилища стоял чёрный человек в белом одеянии. А кругом — жёлтый песок и ни одной травинки.
Странно, думали маленькие островитяне, разглядывая картинки на плоских коробочках, почему так получается, что там, где красивые места и красивые вещи, там — белые люди, а где голый песок, лужи и хвостатые и горбатые животные, там — чёрные. Разве чёрным людям не хочется жить в красивых местах и кататься в красивых машинах с колесами и крыльями? Конечно, хочется!
Но белым, видно, тоже не всегда легко. Взять ту картинку, на которой нарисована белая женщина. Она улыбалась с картинки, но маленьких островитян её улыбка не обманывала. Они искренне жалели женщину. Бедная! Тут плакать впору, а не улыбаться. Ведь талия её перетянута узким пояском так, что несчастная, наверно, еле дышит; её распущенные волосы, конечно, цепляются за любой кустарник; её ноги втиснуты в нечто очень изогнутое, очень узкое, опирающееся на тоненькую подставочку. Она, должно быть, шагу не может сделать.
«И чего она себя так мучает? — недоумевали дети. — Остригла бы волосы, отпустила бы пояс, ходила босиком, — как хорошо!»
Минданаец был прав, когда говорил, что белый будет снимать своим киноаппаратом всё, что попадётся на глаза. Гость поступал именно так. Его маленький черный плоский ящичек с круглым стеклянным глазком и блестящими кнопками, рычажками и колесиками жужжал то и дело.
Белый видел хижину — снимал хижину.
Видел лодку, особенную, океанийскую, с противовесом, — снимал лодку.
Видел женщину, мнущую пальмовое волокно, — снимал женщину.
Видел мальчика, взбирающегося на пальму, чтобы сбить спелые орехи, — снимал мальчика.
Но иногда белому надоедало снимать что попало, и тогда он начинал придумывать. В переводчики брал минданайца.
— Спроси у них, — сказал он однажды минданайцу и показал на плескавшихся в воде недалеко от берега мальчишек, — спроси, могут ли они плавать.
— Могут, — ответил минданаец, не задавая мальчикам никаких вопросов: зачем спрашивать, когда и так известно: любой океаниец чувствует себя в воде, как рыба. Малыши иной раз ещё толком ходить не умеют, но уже плавают.
Тогда господин Деньги задал новый вопрос:
— Спроси, смогут ли они поймать монету, если я монету брошу в воду.
— Смогут, — опять никого не спрашивая, уверенно ответил минданаец.
— Тогда пойдём поищем место, откуда можно прыгать, — предложил белый. — И их позови. — Голова в пробковом шлеме кивнула в сторону мальчиков.
Минданаец кликнул ребят. Те гурьбой побежали за приезжими.
Недалеко росла пальма с наклонным стволом. Ствол свисал над самой водой.
— Хорошо, — одобрительно кивнул господин Деньги, посмотрев на пальму. — Лучшего трамплина не надо. Скажи им, чтобы полезли. — Голова снова мотнула в сторону мальчиков.
Минданаец сказал. Ребята гуськом взобрались на пальму.
— А теперь, — произнёс американец, — ты бросай, я буду снимать. — Он вынул из кармана брюк пригоршню монет и протянул их минданайскому купцу.
Монеты полетели в воду. Маленькие гибкие темные тела устремились за ними. Аппарат снимал вовсю. Сквозь прозрачную воду видно было как серебристые кружочки, колеблясь и переливаясь, падают на дно и как вытянутые вперед детские цепкие руки ловко на лету схватывают их. Иногда за одной монетой устремлялись две руки. Кутерьма поднималась страшная.
Вскоре два десятка курчавых голов показалось из воды. Правые щеки у всех оттопыривались. Когда у пловцов нет ни сумки, ни кармана щека может отлично заменить им и то и другое. Зато руки остаются свободными. Это в воде имеет значение.
Монеты щедрого американца достались всем, кроме маленького Умару, сына того человека, который уехал на ананасные плантации и не вернулся. Умару прыгнул вовремя, плавал ловко, нырял не хуже других, но как-то так получилось, что в том месте, куда он нырнул, ни одной монеты не оказалось. Просто не повезло.
И мальчик вылез на берег расстроенный и смущённый. Ему стыдно было глаза поднять. Как обидно! У других монеты есть, у некоторых даже по две, а у него — ни одной. Другие за свои монеты смогут кое-что купить на шхуне минданайца, а он — нет. Да ещё и смеяться над ним будут. Надо же, чтобы так не повезло!
Тем временем киноаппарат перестал жужжать. Всё, что хотелось заснять белому, было снято. Гость уже сменил свои очки с тёмными, но прозрачными стёклышками на очки, в которые вставлены были два зеркальца. Эти очки вызывали удивление всех обитателей Тааму-Тара. Совершенно непонятно было, как человек смотрит через них. Ведь зеркальца только отсвечивают.
Но белого это не смущало. Он надевал тёмные очки с прозрачными стёклышками лишь тогда, когда пускал в ход свой киноаппарат. Остальное же время на носу его поблёскивали зеркальца в роговой вправе. В них всё отражалось — деревья, море, небо, берег, удивлённые лица жителей кораллового островка. Зато глаза белого видны не были. Они скрывались за серебристыми загородочками. Выходило, будто господин Деньги по собственной охоте сделал себя слепым.
Однако так только казалось. Скрываясь за зеркальцами, никому не давая смотреть в свои глаза, гость сам всё отлично видел.
Хитрые очки островитянам не нравились. Честный человек, у которого нет плохих мыслей, не станет прятать глаза от людей. Он смотрит не таясь. А этот глаза прячет. Почему?
Итак, гость, водрузив на нос очки-зеркальца, собирался уходить.
С ним — минданаец, выполнявший обязанности переводчика.
За минданайцем — маленькие островитяне, довольные выловленными в воде монетами.
Так все бы и ушли, если бы не Руайя, дочка Нкуэнга, никогда не отстававшая от ватаги мальчишек. Она прыгала со ствола пальмы в воду, ей достались не одна, а две монетки.
Руайя глазастая. Что другие не заметят, она заметил Вот и сейчас её быстрые чёрные глаза увидели в море темную тень, мелькнувшую под водой недалеко от берега.
