День заразил весельем ребят. Наперегонки неслись они с высокого монастырского холма на широкую равнину реки, за которой начинался лес.
У опушки остановились.
В монастырском дворе, где стоял отряд, горнист заиграл сбор.
Из ворот выехало несколько всадников; у каждого сзади по одной, по две неоседланных лошади. Поехали по лесной дороге.
— Давай, ребята, посидим, посмотрим, куда солдаты поедут, — предложил Мишка.
Все согласились. Живо наломали сухих сучьев, веток — запылал костер. Решили закусить.
Гришка вытащил из-за пазухи завернутые в тряпку конфеты. Демка — куски масла, Пашка — булки.
— Ловко мы дело обделали, — хвастнул Г ришка.
— Так им и надо! — погрозил кулаком Мишка.
— Тайдана только неловко. Он знает, что мы лазали в кладовку, а и вида не показывает, — сказал Колька, — я чуть ему не сказал.
— Скажи только, такую взбучку получишь, что другой раз не захочешь, — грозил Мишка.
Снова заиграл горнист в монастыре.
— Не иначе, красные близко, вот и выступают, — сказал Яцура. — А что, если бы красные сейчас показались, что бы мы стали делать?
— Драться бы стали, — сказал Мишка.
— Я бы не стал. Я бы прямо к ним перебежал, — заявил Гошка.
— Они тебя сразу на вилы возьмут; думаешь, смотреть на тебя будут? — стращал Мишка.
— Вранье это все! Я красных нисколько не боюсь, а ты боишься; скажи, не боишься? — заедался Гришка.
Политические споры были прерваны выстрелами в лесу.
— Стрельба! Неужели уж красные? — испугался Мишка.
Из монастырских ворот выехал отряд кавалеристов, спустился с берега и галопом понесся по дороге в сторону Иркутского тракта.
Послышались еще выстрелы, и гулкое эхо разнесло их по лесу.
— Ну, скорее прута сколько-нибудь нарежем да и домой, — скомандовал Мишка.
Все разошлись по лесу.
Колька с Сенькой пошли в сторону — к монастырской сторожке: нужно же отнести хлеба черному. Ведь недаром же вчера Колька лазал с Гришкой в кладовку.
Часть хлеба у них за пазухой, а часть дома осталась, — потом отнесут.
Гошка пошел с ними.
— Ладно, иди с нами, — сказал Колька, — только с уговором, что ты увидишь, никому не говори.
— Ни в жисть не скажу! А что такое?
Любопытство разбирало Гошку.
Где-то заржала лошадь.
— Лошадь заблудилась, — ишь, как ржет! — сказал Сенька, — побежим, ребята, не Рыжко ли наш?
Побежали быстрее, сколько могли, вышли на дорогу. Голоса слышны. Где-то разговаривали люди.
— Не воры ли уводят? Кони всегда жалобно ржут, когда воры; они ведь чуют, — высказывал свои предположения Сенька.
Пошли по дороге, голоса правее. Свернули с дороги к оврагу. Около леса увидели привязанных оседланных коней. Прошли дальше, — в овраге притянутый к дереву высокий серый конь беспокойно озирается по сторонам, топчется на одном месте, ржет, крутит головой, силится оторваться. Немного поодаль лежат два убитых коня.
Щелкнул рядом затвор винтовки.
— В голову целься, чтобы сразу... Что мучить скотину? — говорил мужской голос.
Ребята увидали трех солдат; один целился в коня из винтовки.
— Зачем убиваете? — не вытерпел Сенька и подбежал к солдатам.
— Испорчена... Чтобы не доставалась красным чертям, — ответил солдат. — Уходи! Зачем пришел?..
— Нам бы лучше отдали, — подоспел Колька, — мы бы вылечили...
Конь фыркал, крутил головой, бил ногами.
— Не убивайте! отдайте нам, мы приютские, — уже все трое просили ребята. — У нас совсем старая лошадь, насилу ходит. Отдайте!
На солдат нашло раздумье. Винтовка опустилась. Им и самим жалко убивать Чалдона, да приказ такой — ничего не поделаешь.
Сенька подбежал к коню, потрепал по груди, по бокам.
Конь заржал, сильнее закрутил головой, часто переступал ногами, как будто требовал: или чтоб не тянули канитель, скорее прикончили, или чтоб отвязали и дали свободу.
— Отдать, что ли? — спросил солдат с винтовкой у других.
— Отдайте, мы ее вылечим, — уж более настойчиво просили ребята.
— Вы нас не подведете?
— А если командир увидит?
— Не увидит! Никто даже не узнает; мы его спрячем сначала здесь, в лесу, а ночью отведем к себе. Дома — в зимовье поставим! Отдайте!
— А ну, ладно, все равно сегодня выступаем. Берите, ребята, так и быть, только от красных дьяволов прячьте.
— Добрый конь, только на задние ноги припадать чего-то начал; а те были совсем больные, — кивнул солдат в сторону убитых.
Он отвязал коня и передал Сеньке.
— Ну, только уговор — вам забросать убитых снегом, — сказал другой солдат, передавая лопаты.
Сели на коней и ускакали.
Чалдона вывели на дорогу; дрожит, фыркает, боязливо оглядывается по сторонам, как будто все еще не верит своему спасению, все чего-то опасается, — не спрятались ли где безжалостные хозяева.
Повели дор о гой. Конь немножко припадал на задние ноги.
— Опоен! — заявил Сенька, — это пустяки, раза два серой горючей попоить, и все — живо поправится.
— Куда поведем? — спросил Гошка.
— В сторожку, куда же больше, там есть надежное место.
Свернули на тропинку и гуськом шли до самой избушки.
В избушке никого не было, печка чуть-чуть тепленькая. Коня привязали к крыльцу.
Решили: Колька с Гошкой пойдут домой за сеном, а Сенька останется с конем.
Холод давал себя чувствовать. Сенька продрог. Насобирал около избушки палок, хотел затопить печку, да спичек не оказалось.
— Не замерзну, — решил Сенька и стал прыгать по избушке; немного согрелся. Вышел к Чалдону, гладил его, приговаривая:
— Скоро сена принесут, наешься, — а дома овса раздобудем. Летом на кургане пасти будем, там трава хорошая.
Чалдон стоял смирно, как будто понимал, что надо молчать, а то могут услыхать...
Сеньку зазнобило; опять ушел в избушку — все не так холодно.
Вдруг конь зафыркал, забеспокоился.
"Не отбирать ли коня приехали? А может быть, волк", подумал Сенька и выбежал из сторожки.
— Никого! Что за оказия: Чалдон неспокоен.
Сенька пошел вокруг сторожки — не спрятался ли кто?
Никого!
— Эй, мальчик! — слышит Сенька голос, а человека не видать.
— Да сюда, сюда! — раздался из-за кустов тот же голос, и черная мохнатая шапка показалась над кустом.
— Ах, это вон кто, — признал Сенька черного человека, что вчера ему ноги оттирал, и пошел к нему.
— Кто в избушке? — тихо спросил черный.
— Никого!
— А конь чей?
— Наш!
— Слушай, парень, ты не ври, говори начистую, — сурово сказал черный и взял Сеньку за грудь.
Сенька перетрусил.
— Право, дяденька, никого нет, только я один. Сейчас Колька с Гошкой за сеном ушли.
— Кто это Колька и Гошка?
— Наши ребята. Колька, что вчера со мной здесь был, а Гошка такой же, как Колька.
— А конь? — уже более мягко спросил черный.
— Конь порченый. Солдаты убивали, а мы одного выпросили. Там два убитых, в овраге, за дорогой.
Черный повеселел.
— Это я нарочно серчал, попугать тебя вздумал. Да, добрый конь. Молодцы, ребята!
— Чтобы, говорят, красным чертям не достались, — успокоившись, рассказывал Сенька, — припадает на задние ноги, в походе будто не выдержит. Велели спрятать до ночи, чтобы командир не увидал, а то им попадет, и коня отберут. Они сегодня выступают, вот и убивали.
— Почем ты знаешь, что выступают? — спросил черный.
— Солдаты говорили, да мы и сами видали, как отряд за реку, к Иркутскому тракту поскакал.
Зашли в избушку. Черный затопил печку.
Сенька передал черному хлеб и масло.
— Вот за это спасибо, друг. Сегодня мне некогда было по хлеб сходить, не ел еще с утра, — и черный, вскипятив на печке чайник, принялся за еду. Сенька тоже выпил кружку кипятку. Он был очень доволен, что принесенный им хлеб был кстати. Рассказал про своих вчерашних гостей, про их разговоры о красных, которые им не страшны, а вот страшны свои большевики — их-то и нужно накрыть.
— Как ты думаешь, покрошат наши красных? — спросил Сенька черного. — Офицер говорил, что по полсотни будет рубить сразу... Что они, маленькие, что ли? Ты не видал их?
— Приходилось видать: такие же, как мы с тобой... — усмехнулся черный.
— А много их всех-то?
— Кто их знает! Тараканов в избе никогда не сосчитать, так и их.
— Мне бы хотелось посмотреть, что за красные. Ох, говорят, и смелые! Только будто лютые больно, так горло и перегрызают, никого не милуют. Мишка наш говорит, что как красные придут, нам крышка: все отберут, а нас из приюта выгонят. А Кундюков-старик будто сам в городе слыхал: в газетах пропечатано, что они в России наделали, — попов, говорит, разогнали, а в церквах тиятры наделали да пляски устраивают, а мужиков да баб в какую-то коммунию загнали, ни одного вольного человека не осталось, а кто, говорит, убежит, тому антихристову печать на лоб ставят... А меченого никто не принимает... Он бегает, бегает да с голоду и подыхает...
