— Чего-о?! Казенные бумаги? Чтоб меня секретарь на тот свет загнал?..
— А я — кто, не казенный? Давай сюды!
Стражник схватил сверток за конец и потянул к себе.
— Обожди, — сказал Ленька, — я сам развяжу.
Вцепившись зубами в узел, он оттянул шнурок и раскрыл обёрточную бумагу.
— На, смотри, когда ты такой грамотный, смотри… А секретарю все равно скажу, он тебе покажет…
Неожиданно для себя Ленька всхлипнул.
Морща лоб, стражник смотрел на стопу белой чистой бумаги с печатными короткими строками в левом углу.
— А ну, читай, — сказал он.
— Сам читай, — дерзко ответил Ленька.
— Та я без очков не дуже того… Читай.
— Что такое, в чем дело? — раздалось за их спинами.
Ленька обернулся и похолодел: в нескольких шагах от них стояла линейка, а на ней — начальник стражи.
Стражник взял под козырек и доложил:
— Так что на предмет подозрения, которая прокламация…
— В чем дело, Ленька? — нахмурясь есаул смотрел на мальчика. Лицо его выражало недоумение, и это сразу ободрило Леньку.
«Выскочу», мелкнуло у него в голове.
Он быстро подошел к линейке и начал прерывистым от плача голосом:
— Я иду, несу бланки… а он как хватит за конец… и тя-янет… у-у-гу-гу-у!
— Обожди, не реви… Толком скажи, что несешь?.. Какие бланки?
— Из типографии… заводские… которые всегда ношу… Вот эти…
И Ленька поднес к самому лицу есаула стопу бумаги.
Ленька показал начальнику стражи стопу бумаги.
— «Южно-Русское Акционерное Общество металлообрабатывающей промышленности», — вслух прочитал тот и, взглянув на стражника, сказал: — Перестарался малость. Ну, ничего, кашу маслом не испортишь. Да перестань реветь! — крикнул он Леньке.
— Да-а, перестань!.. Что мне теперь будет от секретаря… Ишь, измазал бумагу грязными лапами…
— Ничего не будет. Я все ему объясню, не бойся. Садись-ка, подвезу тебя.
Шурша резиновыми шинами, линейка покатила к заводу. Ресницы Ленькиных глаз еще были мокры от недавних слез, но он уже болтал ногами и убежденно доказывал, что самая лучшая зажигалка — не у директора, а у счетовода из расчетной конторы, потому что ее делал самый знаменитый токарь в городе — Померанцев. У заводских ворот линейка остановилась. На оклик кучера сторож выглянул в «глазок» и поспешил распахнуть ворота. Линейка въехала в заводский двор.
— Ну, шагай! — сказал начстражи. — Неси свои бланки. Да готовься в поход на большевиков. Ах ты, лоботряс!
— Так точно, никак нет, рад стараться! — звонко ответил Ленька и, соскочив с линейки, такого задал стрекача, что только ветер в ушах засвистел.
Спустя минуту он уже сидел на корточках под старыми дрогами и из стопы белой бумаги один за другим вытаскивал тонкие листки, испещренные бледно-фиолетовыми строчками.
А к концу рабочего дня директор, кривя рот, говорил:
— Что ж, господин есаул, будет этому когда-нибудь конец? Эти паршивые листовки с каждым днем гонят брак вверх! Вот посмотрите, какую «литературу» мне принесли сейчас из цеха. Полная инструкция по бракоделию!
И он нервно ткнул пальцем в бледно-фиолетовые строчки тонкого листка.
Мать еще накануне предупредила, что взяла, по просьбе Степаныча, квартирантов. Однако Ленька с минуту рта не мог закрыть от удивления, когда в дверь просунулся и, покачиваясь, продвинулся на середину комнаты большущий узел: снизу узла видны были маленькие, испачканные в грязи башмачки, а сверху прямо на Леньку смотрели два карих глаза.
— Ой, до чего ж на дворе темно да страшно! — сказала Галя, опуская узел. — Здравствуйте!
Вслед за ней в дверь просунулась голова в серой папахе, с длинными отвислыми усами.
— Ось и мы со своим добром. Принимаете гостей, а то, може, назад поворачивать?
— Зачем же назад! — сказала мать. — Я и со стирки сегодня раньше пришла, чтоб гостей встретить.
— Ну, тоди здравствуйте!
Держа в одной руке небольшой сундучок, а в другой раскладную кровать, в комнату вошел Галин отец.
— Так вы и есть наши квартиранты? — удивленно и радостно воскликнул Ленька.
С тех пор как ушел Семен, в хате Гормашовых стало как-то тихо и скучно. Чувство осиротелости давило не только Евдокию Акимовну, мать Леньки, но и самого Леньку, несмотря на его веселый, живой характер. Теперь, с приходом взрослого мужчины с таким добродушно-лукавым лицом и его теплоглазой девочки, в комнате сразу стало веселей и уютней. В этот вечер морковный чай, который распивали все вчетвером, показался Леньке не таким приторным, и даже хлеб с отрубями стал как будто вкуснее.
После того как решили, что «квартирант» поселится за перегородкой, а Евдокия Акимовна, мать Леньки, перейдет в общую комнату, Ковтун сказал:
— Ну, добрые люди, яки ж мы правила внутреннего распорядка установимо? Евдокия Акимовна уже знае от Степаныча, шо наши решили сховать меня тут у вас, щоб не попастысь мени в лапы контрразведки в самую горячую пору. Пусть же и Леонид знае, що я зараз чоловик нелегальный. На улицу выходить не буду, а тильки во двор, та и то ночью.
— Двери будем держать на крючке, — вставил Ленька.
— Правильно, на крючке, а отчинять тильки тому, кто скаже: «Тетка Матрена за утюгом прислала». Кто таки слова не скаже, тому…
— По шее давать, — закончил Ленька.
— …тому не отчинять, а казать, шо дома никого нема. Ну, а шо про Галю сказать, як кто из соседей спытае?
— Будем говорить, что племянница гостит, — сказала Евдокия Акимовна.
— Добре. От и вси правила. Ох, не любо мне в хати сидеть, а вот же придется. Степаныч тоже на нелегальное перешел.
— И когда уж это кончится! — вздохнула Евдокия Акимовна. — По Семе так истосковалась, что живого места в сердце не осталось.
— Скоро, Акимовна, теперь скоро. Гниют они изнутри. Обожрались, гады, властью, насильничают, изуверствуют, грабят. Меж казаками и добровольцами свара пишла. Кубанцы бросают фронт и вертаются в станицы. Теперь скоро. От тильки треба нашим подмогнуть отсюда, с тыла. Вам не журиться надо, Акимовна, а гордиться. Ишь, яки у вас сыны: один на фронте лупит биляков, другой с тылу помогае их сундучить.
Ковтун разговорился. Мешая русские слова с украинскими, он долго рассказывал притихшим слушателям о своей жизни, о подпольной работе, о близкой победе большевиков.
С приездом «квартирантов» Ленькина жизнь стала еще напряженнее. Не зная ни усталости ни страха, он, приходя с завода, бегал по городу, выполняя поручения Степаныча и Ковтуна. Он служил связью между рабочими-большевиками, ушедшими в подполье, которые с нетерпением ждали момента открытого выступления.
Так прошла осень. Кончились дожди. Лужицы стали покрываться тонким хрупким льдом. Однажды утром, лишь только открыли ставень, комнату залило белым ровным светом.
— Снег! — радостно крикнул Ленька.
Ковтун вышел из-за перегородки и посмотрел в окошко.
— Ну и бисово це дило — нудыться в хате! Вы хоть бы мне перед виконцем бабу снижну слепили — все б мне не так сумно было.
Но если Ковтун и скучал, то только днем. Не было вечера, чтобы не приходил к нему кто-нибудь из товарищей. Они осторожно стучались в окно, говорили через дверь условленную фразу и проходили за перегородку. Оттуда к ребятам доносился шелест приглушенных голосов, прерываемый довольными восклицаниями Ковтуна: «Добре! Оце добре!»
Чаще всех бывал Иванченко, рабочий металлургического завода. Бывал и Степаныч. Его ребята поджидали в условленные дни на углу переулка, а затем посменно дежурили на улице. От одного угла до другого Ленька лихо мчался на одном коньке по утоптанному снегу. И никто не подумал бы, что этот резвящийся на морозе мальчишка зорко следит за каждым прохожим.
Как-то со Степанычем пришли еще двое мужчин. В одном из них, худеньком и остроносом, Ленька тотчас же признал слесаря Зеленского из инструментального цеха. Другого также встречал в заводе, хотя и не знал по фамилии. Когда они вошли в хату, там уже сидел Иванченко. За перегородкой все вместиться не могли и расположились в общей комнате. Такого большого количества людей еще не собиралось, и, вероятно, поэтому дозор был усилен Ваней. Мороз крепчал, и ребята по очереди ходили в хату греться. Они знали, что заседает подпольный комитет большевиков.
Все комитетчики сходились на том, что оба завода должны выступить в один и тот же час. К этому часу Ковтун выйдет из подполья, явится на металлургический завод и с красным знаменем в руках поднимется на загрузочную площадку домны. Это и будет знаком к восстанию.
Поднять знамя на Снарядном заводе поручили Зеленскому. Выслушав решение, он встал, поклонился и растроганно сказал:
— Спасибо, товарищи, за честь! До самой смерти не выпущу этого знамени из рук!
