— Держи! Да смотри, чтоб не осмыкнулась! — а сам уже подводит самодельный сак. На цемент волнореза плюхается чуть ли не полуметровое страшилище с огромной головой и выпученными глазами.
— Вот это бык! — орут восторженные рыболовы, позабыв о своих лесках и удочках. Удивление и зависть светятся в их глазах. Что бы только не отдал рыболов за такую добычу!
А Ленька хвалится:
— Это что! Мелочь. Вот мы раз с батей сома поймали!.. Два дня лодку за собой тягал… Семь человек на дроги клали. А хвост еще по земле волочился…
И ребята, разинув рты, слушают Ленькины истории, одну удивительней другой.
Однако не прошло и недели после приезда в лагерь, как братья Клещовы поссорились. Дело дошло до драки.
Когда пионеры восьмой палаты, услышав крики, бросились к дверям «склепа», они оказались запертыми изнутри. Тогда мальчишки побежали на веранду и через раскрытое окно увидели: все в палате перевернуто. Тумбочка лежит на боку, из нее высыпались коробки, щетки, мыльницы. Одеяла и подушки на кроватях разбросаны. Ленька схватил брата за рубашку и трясет, выкрикивая одно слово:
— Будешь?!. Будешь?!.
— Все равно… все равно… скажу… скажу, все, — хлюпая разбитым носом, задыхаясь, кричал Алька, пытаясь освободиться из медвежьих объятий брата. В окно и в открытую уже дверь ввалились пионеры…
В тот же день Алька упросил начальника второго корпуса Васю Яшнова взять его к себе. И вечером стал полноправным членом большого и озорного коллектива, разместившегося в помещении бывшей греческой церкви.
О причинах драки Алька никому ничего не сказал.
Ночь. Луна еще не взошла. По узкой каменистой тропке у самого подножья горы скользят одна за другой две тени, чуть различимые на фоне белой осыпи из выветрившихся пород. Они останавливаются, шепчутся и снова, спотыкаясь о камни, задевая за ветки кустов, идут дальше.
Невидимые в темноте люди дошли до места, где темная масса деревьев вплотную подступила к крутому срезу горы.
— Здесь… запах чую… — слышится хрипловатый шепот.
— Может, не надо… Может, это чей-нибудь сад? — отвечает ему прерывистым свистящим шепотом другой.
— Я тебе дам «не надо»! Все равно ничьи… пропадают зазря. Лучше мы их поедим…
— А если поймают?..
— У-у-у, мамкин сынок, — угрожающе хрипит первый, — а ну, живо лезь!
И, перемахнув через низенький, едва различимый в темноте каменный заборчик, они исчезают под деревьями.
Тишину изредка нарушает только хруст сломанных, ветвей да мягкие удары падающих на землю яблок.
— Давай мешок… Чиво ты, заснул?
— Не-е-ет… только страшно.
— Не ной, курица… Сыпь свои яблоки в мешок… А-а-а, так ты ничего не нарвал! На меня надеешься? — слышится звонкий удар, сопение. Кто-то тихонечко, по-щенячьи скулит:
— Ты чего… в глаз бьешь?..
Затем снова хриплый шепот:
— И другой подобью. Будешь с фонарями ходить. Боишься лезть? Так я тебе нагну. Вот сейчас подпорку… — слышится звук, похожий на тот, когда разрывают полотнище ткани.
Стоит долгая напряженная тишина. И снова хриплый голос:
— Обдирай прямо на земле…
Снова тихо. Только глухой стук яблок, высыпаемых, в мешок.
— Хватит, а то еще сдохнешь под ними… самому нести придется… пошли…
— Ой! Что это белое… стоит…
— Не ори, дура! Всех собак перебудишь… Печка это. А над ней труба белая.
Где-то далеко хрипло залаяла собака.
— Разбудил-таки, жмурик!.. Наверно, соседская. Тут и собак-то нету. Ну, теперь дай бог ноги унести. Хватай мешок и бегом.
Темные тени метнулись через каменный заборчик и исчезли на тропинке за кустами.
Вечереет. Солнце уже низко над крышами. Его прощальные лучи скользнули по белой стене небольшой церкви — второго корпуса пионерского лагеря. Ворвались внутрь через высокие узкие окна, забранные нечастой толстой решеткой. Скользнули по десяткам узких железных кроватей, с аккуратно заправленными разноцветными байковыми одеялами; по подушкам, поставленным на угол, как крохотные египетские пирамиды. Еще ярче вспыхнули треугольники алых пионерских галстуков на спинках кроватей. Лучи уперлись в противоположную стену и осветили темные лики «святых», местами проступившие из-под побелки. Скользнули выше, под купол, и заиграли на синих застывших волнах моря, белой одежде и золотом нимбе над головой «Иисуса Христа, шествующего по водам»…
Внизу на возвышении, где когда-то были «царские врата», толпа разгоряченных ребят. В середине круга Сережка-горнист. Ребята наседают на него:
— Сережа, ну послужи!.. Ну что тебе стоит?..
— Да ну вас! А если Андрей Андреевич войдет?
— Не войдет. Мы часовых у забора поставим.
— Да у меня и кадила нету.
— Есть! — кричат расшалившиеся мальчишки и суют в руки Сережке консервную банку на трех проволочках — «кадило», из которого и правда валит едкий дым от горящих тряпок.
— Ладно уж, — сдался Сережка. — Только в последний раз. Больше не буду… глупости это.
— Ура-а-а! — закричали «прихожане».
Они моментально установили посреди возвышения амвон — кафедру, с которой попы читали свои проповеди. Уселись поближе на койках.
К амвону вышел преобразившийся Сережка. Ярко-рыжее байковое одеяло, сколотое булавками, изображает золотую поповскую ризу. В руке — отчаянно дымящее «кадило». На голове, вместо епископской митры, — маленькое блестящее детское ведерце с большой яркой картинкой какого-то санатория города Сочи. Зрители встретили «попа» аплодисментами.
— Паки-паки, разорвали попа собаки-и-и, — басом выводит Сережка.
Зрители смеются. А «поп», войдя в роль, выбрасывает новые коленца.
— Братие! Паства моя любезная… Богохульная, богомерзкая!.. Тьфу! Тьфу! Чур меня сатана! Попутал нечистый! — отплевывается будто бы завравшийся пьяный поп. — Споем во утешение сердца нашего благопристойный псалом… Отец благочинный пропил тулуп овчинный и ножик пе-ро-чин-ны-ы-ый… — запевает Сережка.
А «братие», забыв об осторожности, во всю мощь молодых глоток озорно подхватывают на разные голоса припев:
— У-ди-ви-те-ль-но, у-ди-ви-те-ль-но, у-ди-ви-те-ль-но-о-о!
Эхо мечется под сводами старой церкви. Куплет следует за куплетом. И хор подхватывает припев.
Затем следует традиционное отпущение «грехов». «Поп» вызывает ребят по очереди к алтарю.
— Симион Скрипник… кайся.
— Грешен, батюшка… вчера на орех залез и штаны порвал.
— А кто Тимошке в столовой подзатыльник влепил?! — грозно вопрошает «поп».
— Грешен, батюшка… — под восторженные крики и визг кается Семка и отходит от алтаря, недоумевая: «И откуда «поп» успевает все узнать?»
— Раб божий Алексей Клещов, кайся, — вызывает «поп» новосела Альку.
— Грешен, батюшка. Книжку библиотечную в грязь уронил… Так меня ж толкнули, — вступает в игру Алька.
— Тяжкий грех! Однако отпускаю его. А ты, чадо неразумное, не зевай. Рот корытом не держи… Еще в чем грешен?
— Да ничего вроде.
— А с братом подрался, отрок беспамятный? За что руку на брата своего поднял? Будешь еще драться?
По неписаным правилам игры Алька должен покаяться и обещать, что больше не будет. Но он вдруг насупился и, отступив от «попа», сказал упрямо:
— Буду! Если еще так… Все равно буду.
Ребята зашумели. Неслыханное упрямство!.. Но игру обрывает крик часового:
— Сергей! Тебя дежурный ищет. Сигнал давать надо!
— Эх, черт! — ругается Сережка. — Заигрался тут с вами… Вмиг навести порядок! — и он, моментально перевоплотившись в лагерного горниста, бежит из церкви.
Через минуту звонкий голос Сережкиной трубы зовет пионеров на линейку.
После полдника у ворот лагеря обычно выстраивается шеренга местных жителей, преимущественно женщин, с корзинами, ведрами, широкими эмалированными тазами, наполненными всевозможными фруктами. Разные сорта яблок и груш. Сливы черные, белые, десертные. Алыча, кизил, орехи… Все можно найти на этом фруктовом базаре.
Пионеры «Металлиста» ходят вдоль рядов. Выбирают фрукты, торгуются, покупают или просто любуются их видом, сообразно своим финансовым возможностям.
Тут бывают торговки разные: скупые и покладистые, злые и добрые, хитрые и глупые. Тем торговкам, которые особенно не понравились ребятам, объявляли бойкот, отказывались покупать у них. Эти торговки, несколько раз сходив к лагерю и ничего не продав, откочевывали к другим лагерям, «Пищевику» или «Текстильщику», чтобы попытать удачи там, на новом месте, где их еще не успели раскусить.
Но никто не мог похвалиться в любой день такой удачной торговлей, как старая Ануш. Она обычно становилась где-нибудь подальше от остальных. Но к ней ребята устремлялись прежде всего. Тут никогда не было обмана, не было недовольных. Бывало и так: кончились в корзинке Ануш маленькие сладкие груши с румяным бочком. А покупатели недовольны — им не досталось. Ануш, подозвав кого-либо из ребят, просила:
