Елена Егоровна попробовала рассердиться:
— Помолчи, трещотка! Сколько раз тебе говорить — не болтай попусту? Как об стенку горох! Садись вот с Павлом, покушай за компанию.
— Не понимаю, зачем нам в молчанку играть? — отпарировала девушка. — Все улицы кричат «долой» и «да здравствует», а мы шушукаемся.
Сбросив с плеч пальто, она живо уселась напротив меня за стол и тоже принялась за котлеты. Ела с аппетитом, ничего не скажешь, а ровные белые зубы так и сверкали.
Девушке было не больше пятнадцати лет. Белокурая, круглолицая, с толстой косой и красным бантом. Лоб невысокий, упрямый, как у матери. Глаза тоже материнские — серые, с голубоватым отливом, по-детски наивные. Впрочем, мне больше всего понравились ее улыбка и ямочки на щеках.
Я встал и начал одеваться.
— Спасибо за хлеб, за соль, и будьте здоровы!
— Уже бежишь? А где ты остановился? — поинтересовалась Елена Егоровна, завертывая пару котлет и кусок хлеба в бумагу.
— Пока нигде, — беспечно ответил я, — а там видно будет.
Сунув сверток в карман моего пальто, Елена Егоровна наставительно сказала:
— Ты, сынок, зря так легкомысленно рассуждаешь. В Москве найти дешевую квартиру не так-то просто, все пятки сотрешь. Во всяком случае, сегодня приходи ночевать к нам. Пройдешь черным ходом, через калитку — и прямо в кухню. В магазин без надобности не суйся.
Вот умная женщина! Сразу догадалась, что мне понадобится квартира, и притом обязательно дешевая.
Так домашняя работница и ее дочка оказались моими первыми знакомыми на новом месте. С чувством искренней признательности я пожал им обеим руки и торопливо вышел на улицу черным ходом. Нет, тогда я не думал, что этот ход понадобится мне еще не один раз «в минуту жизни трудную»…
А теперь скорей, скорей в штаб МК! Подумать только — в штаб Московского комитета!
В штабе Московского комитета
Штаб МК я нашел без особого труда. Угол Поварской и Мерзляковского переулка, бывший театр Гирша. Тогда здесь помещались Высшие женские курсы.
На улице около дома и на высоком крыльце толпились студенты, курсистки. Одеты были пестро, небогато, многие не по сезону. Почти все девушки стриженые, в коротких шубейках, в черных и белых шапочках, а некоторые зябко кутались в шерстяные платки.
Прежде чем подняться по ступенькам и войти в здание, я осторожно оглянулся: не тянется ли за мной «хвост»?
Нет, все в порядке. Впрочем, по веселой толкотне у входа было видно, что конспирацией здесь никто особенно не интересовался. Признаться, мне это даже понравилось: значит, народ почувствовал свою силу и перестал бояться «недреманого ока». А все-таки не рано ли?
В лекционном зале шел митинг, а но соседству я обнаружил и штаб МК. У входа стояли двое рабочих — один совсем молодой паренек, с розовым улыбающимся лицом, другой постарше, этак лет двадцати трех или немногим более. У обоих подозрительно оттопыривались карманы, — надо полагать, что это охрана штаба, дружинники. Юнец, насупив брови, тщетно старался придать своему лицу суровое выражение, достойное ответственного поста, который он занимал. А тот, что постарше, и без того был достаточно серьезен и даже суров. Это был высокий, широкоплечий парень с могучей, выпуклой грудью. Лицо обветренное, загрубелое, с крепкой, чуть выдвинутой вперед челюстью. Он был одет в осеннее пальто с черным башлыком, откинутым на спину. На голове шапка-ушанка, на ногах высокие сапоги.
Я сказал ему пароль. Он вполголоса ответил и окинул меня настороженным взглядом:
— Приезжий?
— Так точно.
— Наверно, с юга?
— Почему ты так думаешь?
— Пальтишко на рыбьем меху.
— Да и у тебя не лучше.
Оба дружинника рассмеялись;
— Проходи, товарищ!
В большой комнате штаба было шумно, накурено.
Люди приходили и уходили почти непрерывной цепочкой. Дверь то и дело хлопала.
Посредине стоял большой стол, окруженный стульями и табуретками, в углу, около дивана, находился второй стол, несколько меньше. У обоих столов толпились преимущественно рабочие, студенты, курсистки.
Мне бросились в глаза два безусых студента, оба круглолицые, светловолосые, очень похожие друг на друга. Оба одеты чересчур легко, оба в сапогах с калошами, оба живые и подвижные, как вьюны, с красными от мороза лицами. Форменные фуражки лихо сбиты на уши, только у одного на левое, у другого на правое, вот и вся разница.
Они, видимо, только что явились с улицы и здесь сразу попали в дружеское окружение.
Их почему-то называли Добчинским и Бобчинским.
— А-а-а, курьеры явились!
— Ну как, Добчинский, десяток верст отмахал?
— Вполне. И даже с гаком.
— А Бобчииский?
— Я тоже не меньше: одна нога там, другая здесь… Ой, нам к Землячке надо!..
И оба студента устремились к столу, стоявшему посредине комнаты. Там было особенно оживленно и тесно.
За столом сидела высокая худощавая женщина лет тридцати, в простом синем платье, с белым воротничком на тонкой шее. Гладкая прическа. Вероятно, от бессонных ночей и переутомления глаза у нее были красные. Темные, блестящие зрачки искрились. Она говорила со всеми сразу. Одному давала какие-то срочные поручения и пачки листовок, другому резко и коротко возражала, третьего посылала на митинг, иных молча выслушивала, быстро записывая что-то в толстый блокнот.
К ней протискались и два студента. Она тотчас заметила их и заулыбалась.
— Уже слетали, друзья? Молодцом! Устали? Нет?
— Ни в одном глазу, товарищ Землячка! — весело отозвался один.
— Хоть сейчас на край света! — поддержал другой.
— Вот и прекрасно. Тебе, Бобчинский, надо сию же минуту сбегать к товарищу Южину и предупредить его, что на дискуссию от эсеров явится сам красавец мужчина «Солнце», а на пару с ним известный болтун под кличкой «Непобедимый». Пусть Южин даст им хорошую трепку. Вот тебе адрес.
Землячка быстро набросала на бумажке адрес и показала студенту, которого только что назвала Бобчинским.
— Прочитал?
— Уже!
— Запомнил?
— На веки вечные.
— А надо как раз наоборот, — заметила Землячка, — сходить по сему адресу и тотчас забыть его. Понятно, дорогой Бобчинский?
— Как дважды два. Только я не Бобчинский, а Добчинский…
Взрыв смеха.
Землячка тоже рассмеялась.
— Прости, голубчик, я всегда вас путаю.
— А вы смотрите на наши фуражки: если свалилась на левое ухо, — значит, что я, Добчинский, если на правое, — это он, Бобчинский, — и веселый студент со смехом бросился вон.
Товарища Бобчинского Землячка попросила обождать.
Я воспользовался случаем и выступил вперед.
Появление у стола нового человека никого не удивило.
Землячка усадила меня на стул рядом с собой и продолжала разговаривать с подходившими товарищами:
— Товарищ Седой, сегодня тебе остается провести только два митинга: один — на Прохоровке в шесть часов вечера, другой — в «Аквариуме», примерно часов в девять-десять.
— Знаю, — перебил Седой. — На двух я уже выступал, следовательно, всего будет четыре. Тяжела ты, шапка Мономаха! — Он потер себе горло.
Голос Седого был с заметной хрипотцой.
Землячка развела руками:
— Ничего не поделаешь, дорогой, людей не хватает.
Я с удивлением смотрел на молодого человека с белой, как у старика, головой, с запавшими от худобы щеками. Но лицу ему можно было дать лет двадцать пять и уж никак не больше тридцати. Усы и брови черные, глаза большие, карие. Почему он поседел так рано? Что пережил? Наверное, и он побывал уже в царских застенках, недавно освобожден — и вот снова в бой. Я запомнил Седого с первого взгляда и проникся к нему уважением.
Поразил мое воображение и еще один товарищ, которого все называли Маратом. Великого французского революционера и друга народа Марата я хорошо знал по книгам и портретам: гордое бритое лицо, дерзкий взгляд черных глаз, красный колпак на голове. Нет, русский тезка не походил на своего далекого предшественника. Высокий рост, матово-белое продолговатое лицо, густая, видимо давненько не стриженная, бородка, прямой нос, оседланный самыми обыкновенными очками. Зачесанные назад волосы открывали высокий лоб. Теплые глаза смотрели спокойно, благожелательно. Ничего героического. Но этот человек почему-то сразу вызывал доверие, желание поговорить по душам, посоветоваться. Жаль, что я еще не знаком с ним…
— Ты из тюрьмы, конечно? — неожиданно спросила Землячка, окинув взглядом мое потрепанное пальто и картуз. — Разговаривать с народом умеешь? Голос есть? Теперь нам до зарезу нужны агитаторы-массовики…
Я уже думал, что Землячка позабыла обо мне, и потому ответил не сразу. А она продолжала:
— Агитаторов требуют во все концы, на все фабрики и заводы, в профессиональные союзы. Наши товарищи сбились с ног, сорвали глотки. Слыхал, каким голосом говорил Седой?
